Глава 2: Вопрос о мышлении в эпоху господства постава.

Параграф 1:

Вначале подробнее о модусах.

Вопрос <что> всей своей великой сутью требует наличия предмета спрашивания, вопрос <что> жаждет присутствия. Вопрос <какой> или “какое нечто” предполагает лишь напрямую данность, отнесение к этому нечто (какое ? : красивое, приятное, имеющее смысл, твердое и пр.). То, что здесь сама вещь изъясняется через что-то другое уже есть следствие этой непривычной ориентации на отношение, данной уже в самом вопросе. Таким образом, при таком спрашивании мы не выводим мышление в присутствие, а лишь имеем его в виду в отношении, к которому этим вопросом адресованы. Этим вопросом, следовательно, мы помещаем мышление в область неприсутствия.

О вопросе <какой>. Почему им мы помещены в область неприсутствия? Какое нечто? Красивое, полезное, злое, имеющее смысл, обоснованное, пребывающее в покое или в движении. Я думаю, что этих достаточно разноплановых иллюстраций довольно, чтобы показать, что здесь мы обходим сам предмет и не говорим о нем прямо. Так ответы: красивое, злое, полезное, иллюстрируют наше отношение к предмету вопроса; ответы: имеющее смысл, обоснованное, характеризуют предмет как имеющий отношение к нам. Подразумевается, что это нечто само имеет смысл или уже обосновано и это мы фиксируем в ответе. И третья группа: пребывающее в покое или движении фиксирует отношение предмета к чему-то третьему (его местоположение и его применение относительно других предметов). Таким образом, мы видим, что при ответе на вопрос <какое> мы не имеем дело с самим предметом. Мы имеем его в виду, но не выводим его в присутствие и не внедряемся в него непосредственно.

Вопрос и ответ. Мне бы не хотелось попасть под упреки со стороны того, что я недостаточно четко разграничиваю вопрос и ответ на него. Какова связь между вопросом и ответом на него? Действительно, в самом вопросе уже содержится указание на ответ определенного рода. Ведь на исходный вопрос <какое нечто?> мы не можем ответить, например, “Арбуз” или же “Пройди девятнадцать шагов на север и вырой яму”. Таким же образом сам вопрос уже указывает нам на определенную группу ответов. Но в самом вопросе (если это действительно вопрос, а не скрытое утверждение) не содержится указания на конкретный ответ. Таким образом, оставаясь в границах избранной парадигмы, можно сказать, что конкретный вопрос лишь указует нам направление, в котором мы должны следовать. Из всего этого можно сделать вывод, что эта связь вопроса с ответом основана на некотором исходном соотношении присутствия и неприсутсвия. Отличительной чертой этого отношения в данном случае является то, что вопрос как бы намекает на определенный ответ, но делает это так, что еще не выводит его в присутствие (в конкретном ответе). Только в ответе присутствующее - то есть конкретный ответ - присутствует. Следовательно, вопрос <какой> вдвойне потаён в неприсутсвии. Ибо даже в конкретном ответе на него от нас ускользает присутствие предмета спрашивания. Стало быть вопрос <какой> - это неприсутствие неприсутствия, а вопрос <что> - это неприсутствие присутствия.

Я должен поставить свой вопрос о мышлении. Но для этого необходимо прояснить отношение между <какое> и <как>. Мне до сих пор казалось, что вопрос <как>, а точнее подмена им вопроса <что>, ориентирует нас на получение рецептурного знания о предмете. Грубо говоря, нас уже не интересует что есть это знание и это предмет, а интересует, как мы можем его получить и как мы должны управляться с ним. В этом высказывании можно усмотреть по меньшей мере две стороны как-знания. Во-первых, это некоторая технология, по которой можно получить нечто, а во-вторых, это тот способ оперирования с предметом, который позволит нам овладеть им и управлять. Таким образом, модус <как> подразумевает нахождение некоторого алгоритма получения и управления предметом. Эти две стороны как-знания характеризуют для нас уже сам путь, а не указующий на этот путь вопрос. Если вопрос <какой> ориентирует нас в пользу прояснения отношения к предмету вопроса, то вопрос <как> предлагает нам обратить все в описание и только в описание. Такое разделение на первый взгляд кажется странным. Ведь и при ответе на вопросы <какой>, да и на вопрос <что> мы нередко прибегаем к описанию предмета, о котором спрашивается. Но, продолжу, в случае названных выше вопросов описание нацелено на изъяснение чего-то другого. Так в случае с вопросом <что>, если мы даем в ответе на него некоторое описание, то только для того, чтобы оно прояснило нам суть предмета. Здесь описание нацелено на прояснение сущности. В случае с вопросом <какой>, если мы используем описание, то только для того, чтобы прояснить некоторое отношение, так или иначе касающееся предмета. В случае же с вопросом <как> мы имеем дело с ориентацией на описание как таковое. Как-описание позволяет нам не оставлять само описание позади ради чего-то другого. Причем в ответе может даже и не содержаться никакого описания (как сегодня на улице? - зябко), но даже в этом случае мы, хотя и не прямо, имеем дело со скрытым описанием предмета спрашивания.

Теперь об отношении <как> к присутствию и неприсутствию. <Как> - это двойная потаенность поскольку в описании для нас оказывается не только чистое присутствие сути предмета, но более того, в <как> сокрытию подвержен и сам предмет как нечто, еще могущее относится к нам (или чему бы то иному) в модусе <какой>. Таким образом, отношение заслоняет от нас присутствующую суть предмета, а описание <как> заслоняет и саму возможность отношения к предмету как присутствующему в неприсутсвии. Но тем не менее оба модуса и <как> и <какой> относят нас в область неприсутсвия. В <как> для нас невозможен предмет даже как просто другой нам. Последнее становится возможным только в модусе <какой>, в модусе проявления отношения.

Параграф 2:

Далее я попытаюсь ответить на два вопроса. Откуда в наше время возникает вопрос о мышлении? И второе: каким образом постав определяет наше вопрошание мышления?

Мне бы хотелось быть последовательным и выяснить, как сказывается доминанта модусов сокрытия в эпоху постава на нашем вопрошании. Напомню, что модус <какой> - это модус отношения, в котором язык полагает для вещи возможность изъясняться через что-то другое, не выводя её саму в присутствие. <Как>, будучи вторым модусом сокрытия, определяет изъяснение чего-либо в языке только через описание этого нечто. Этот модус, в частности, порождает неподлинное отношение к другому, оно неподлинно, ибо захламлено различного рода относительностями, соотносимыми с ним. Другой отождествляется со своими отношениями, которые за-ставляют от нас его реальную суть. Но и другие вещи, в отношении к которым теряется другой, также в свою очередь потеряны в отношениях, и так без конца. Так ткётся ткань отношения, которой завешаны от нас сами вещи. Это один из способов представления вещи, в котором она обретает характерную форму предметности. Представленность вещи в ткани отношений мы называем предметом.

Отношение связано с описанием уже в силу того, что любая предметность есть результат нашего описания. Описание, таким образом, поставлено отношением для предметного представления вещи. Но в этом поставлении описания опредмечивается уже само отношение. Оно само уже становится предметом описания. Но будучи таким образом определённым в описании, оно в свою очередь этим описанием за-ставляется и утаивается. В модусе <как> отношение подменятся описанием этого отношения, предметность - описанием этой предметности. Такое утаивание отношения в описании сопровождается утаиванием другого, который в модусе <какой> ещё осознавался как другой, и именно поэтому отношение было возможным. В модусе <как> описание становится тотальным. Мы, опредмечивая отношение, в описании окончательно утрачиваем другого как саму возможность отношения. Другой теряет свою значимость как условие отношения, ибо оно уже опредмечено в описании.

Доминирование представления как воля постава осуществляеся на этом этапе подменой другого, как возможности отношения, описанием, как условием представления этого отношения. Отношение окончательно опредмечивается в описании, но одновременно с этим и за-ставляется этим описанием как референтом предметности. В модусе <как> уже описание задаёт нам другого как компоненту опредмеченного отношения. Таким образом, отношение вступает в зону господства. Описывая отношение мы в модусе <как> полагаем описание в качестве условия этого отношения. Подменяя другого описанием, мы делаем опредмеченность отношения целостной. Поэтому описание в модусе <как> является характерным, то есть описанием ради описания. Если в других модусах мы и пользуемся описанием, то только для прояснения чего-то другого (сути вещи или её отношений) и поэтому оставляем это описание позади, то во втором модусе сокрытия пользование описанием переходит в господство этого последнего как тотального референта предметности.

Какие характерные черты эпохи можно выделить исходя из вышесказанного. Чем может обернуться и чем уже обернулась для нас утрата другого в тотальной зашторенности предметностью и опредмеченных в ней отношений и описаний. Такая утрата другого впервые делает возможным осуществление одного из существеннейших велений постава, а именно воли к господству [17] . Она находит своё разрешение в овладении, которое вместе с управлением и производством составляет основные черты современной техники и захваченности ею всего мирового существа. В сказе языка до-носится до нас весть бытия, потаённго в эпоху постава в области неприсутствия. Доминирование модусов сокрытия, как уже было сказано, коренится в этом изменении. Так вот, бунт опредмеченности, достигающий своего апогея во втором модусе сокрытия, а точнее в потере другого за описанием, делает впервые возможным совершеннейшее господство над другим. Дело в том, что в модусе отношения мы хотя и не сосредоточены на самом предмете, тем не менее видим в нём (через отношение) другое себе, иначе отношение было бы невозможно. В этом случае полное овладение и господство над ним невозможно, ибо другой всегда являет собой границу нашего я. В модусе <как> другой подменяеся описанием, мы уже собственно не видим в нём другого, а видим уже только наше описание этого другого (наше не-я). Таким образом, второй модус сокрытия делает возможным полное осуществление воли к господству, которая в модусе <какой> постоянно находилась в конфликте с отношением в котором скрытый другой не давал возможности господству разрешиться в тотальность.

Роль постава.

Постав послан самим бытием для изъяснения его сути в зоне присутствия в то время, как само бытие утаивается в неприсутствии. Это значит, что постав в эру планетерной техники определяет “есть” всего сущего. Он - вестник бытия, но он же и заслоняет собой это бытие, за-ставляет его, как говорит Хайдеггер. Таким образом, в эру планетарной техники господство постава состоит в том, что он определяет ”есть” всего сущего то есть его существенность, которая есть укоренённость в бытии. Вследствие этой исторической трансформации фундаментальных онтологических структур всё сущее предстаёт как состоящее в наличии, более того, только такое поставленное готовым к употреблению сущее и существенно в эпоху прихода постава в присутствие. Но в силу того, что теперь постав стал “есть” всего сущего, он сам не может стать каким-либо определённым “есть”. Постав не есть, впрочем, об этом говорил и сам Хайдеггер.

В чём специфика вопроса о мышлении в нашу историческую эпоху?

По некоторым источникам, с которыми мне довелось ознакомиться по этой проблеме, я могу судить о следующем, а именно о том, что ХХ в. характеризуется, кроме всего прочего, одной весьма любопытной тенденцией, которая стала наиболее уверенно заявлять о себе после 2-ой Мировой войны. Суть ее в том, что многие мыслители сейчас не столь озабочены тем, что такое мышление, сколько тем, как оно работает. В объяснении этой тенденции я встретил такую, на первый взгляд вполне здравую гипотезу. Суть ее сводится к следующему. В связи с резким увеличением потока знаний их совокупность стала настолько необъятной, что уводит человека от попытки усвоить все накопленные знания к осмыслению способов получения этого знания. И человек ставит сейчас вопрос о мышлении охотнее, чем какой-либо иной, ибо он считает, что таким путем ему удастся все же овладеть знаниями, но уже на более высоком уровне, ибо поняв, как работает мышление, он сможет сам производить любые знания. Он считает мышление инструментом для производства знаний.

Мне же кажется, что в этой концепции не различены многие связи, и следствия порой трактуются как причины. Действительно, современная ситуация такова, что способы получения знаний ценятся гораздо выше, нежели сами знания. Но это, по всей видимости, только следствие того безудержного желания овладения, которое главенствует сейчас в мысли. Это же касается и знания. Мы уже не столько желаем знать, сколько желаем управлять этим знанием. Вспомните, кого волновал в свое время способ, которым Ньютон пришел к какому-либо из своих открытий. Это считалось вопросом чисто техническим и второстепенным по отношению, например, к самому закону всемирного тяготения. Знание тогда имело независимую ценность, ибо, осмелюсь продолжить, оно говорило о том, что есть само бытие. И вряд ли здесь нужно (и уместно) говорить о том, что наука уже тогда была нацелена на овладение миром и оттеснение бытия в неприсутствие. Так же, вероятно, неуместно ставить во главу угла и увеличение совокупности знаний как причину перелома. Хотя и оно, возможно, сыграло свою роль. Ситуация такова, что постав вытесняет бытие в неприсутствие, а страсть овладения окончательно завладевает самим человеком.

Овладение чуждо отношению, ибо оно порождено другим модусом. Конфликт овладения другим, которое по существу не может быть полным, является следствием совмещения различных модусов сокрытия. Желание овладения порождено модусом <как>, в котором за описанием мы не видим предмета как противостоящего другого. И только в этом случае (ведь для сокрытия в модусе <как> характерно всецелое убеждение в том, что описание и есть предмет) возможна сама постановка овладения в качестве основного устремления для мысли. Следовательно, ничто иное, как желание овладения, порожденное вторым модусом сокрытия, и стало причиной постановки вопроса о мышлении в его современном варианте.

Понимание.

Вместе с тем, осуществляется новая трансформация понимания. Общепризнанным критерием понимания является то, что мы можем объяснить понятое "своими словами" (во всяком случае так меня обучали и так проверяли мое понимание в школе). Этим оно существенно отличается от простого запоминания-воспроизведения. Это два базовых способа уяснения любого знания. Причем понимание считалось более прогрессивным, и именно ему отдавалось предпочтение перед запоминанием-воспроизведением. Как мы воспроизводим то, что поняли? Мы описываем это нечто. Причем, при этом считается, что это нечто схвачено нами в понимании, мы поняли (уяснили) его именно как нечто, а затем лишь описываем это нечто, давая другим понять, что оно уже перешло нам.

Герменевтика изменила положение дел. По сути дела, изменилась сама трактовка понимания (я беру гадамеровский ее вариант). Меняется само отношение между транслируемым нечто и его описанием. Можно сказать, что оно изменилось в сторону конструирования. Теперь уже это нечто не переходит к нам неизменным, а изменяется в соответствии с возможностями нашего описания, корректируется им (хотя в свою очередь это нечто само увеличивает гибкость нашего описания. Более того, уже изменяется задача самого понимания, для которого теперь более ценным оказывается это новое нечто. Моё нечто по меньшей мере так же ценно как и изначальное нечто автора. Но дело здесь даже не в Гадамере, а в том, насколько изменилась доминанта описания, которая поначалу была столь ничтожна. Но в то же время нельзя сказать, что современная культура идет к подмене понимания описанием. Дело здесь в другом, а именно: нацеленность современной культуры на овладение, может быть реализована в лоне понимания наиболее полно только при полном превалировании описания над другими аспектами. Причем описание в новейшее время обретает характерно техническую форму конструктирования.

Уже сейчас понимание и мышление по сути своей в принципе не актуальны. И то и другое в техническую эпоху сводится к конструированию. Именно в нём сходятся описание и производство как две стороны управления в смысле овладения. Но ограничься я или продолжи размышления дальше в этой же сфере, и мой рассказ о мышлении вышел бы неполным. По видимому, это из-за того, что на нескольких предыдущих страницах я пытался говорить только о неприсутственной стороне дела без попытки приблизиться к тому, чтобы вывести разговор о мышлении в зону присутствия. И здесь вновь свою значимость обретает вопрос, поставленный в самом начале. А именно, вопрос о мышлении. Но только теперь исходя из сказанного мы можем по-новому осознать актуальность этого вопроса в эпоху господства постава.

Какое мышление будет в эпоху господства постава? Это мышление, которое по всей водимости должно служить поставлению всего мыслительного опыта готовым к употреблению. К тому же в нём должно наиболее полно прослеживаться стремление к господству над мыслимым с одновременным вытеснением и забвением нетайного в немыслимом. По всей видимости, такое мышление наиболее полно будет реализовано в модусе <как> с преобладающими в нём описанием и конструированием.

назад