Жиль Делёз, Феликс Гваттари

 

Капитализм и шизофрения

 

Mille Plateaux

 

Предисловие.

    

               Эта книга является продолжением и завершающей частью произведения "Капитализм и шизофрения", первым томом которого был "Анти-Эдип".

    Этот том составлен не из глав, а из "плато". Познее мы попытаемся объяснить почему (также и то, почему тексты датированы). Эти плато могут быть в некоторой степени прочитаны независимо друг от друга, кроме "Заключения", которое должно быть прочитано в самом конце.   

   Были опубликованы: "Ризома" (Изд. "Минюи", 1976); "Один или несколько волков?" (ревю  "Минюи", №5); "Как создается Тело без органов?" ("Минюи", №10). Здесь они воспроизведены в исправленном виде.

           

1. Введение: РИЗОМА[i].    

"Анти-Эдип" мы написали вдвоем. И, так как каждый из нас был одновременно несколькими, получалось уже много народа. Здесь мы использовали всё, что нас сближало, самое близкое и самое далекое. Мы умело раздали псевдонимы, чтобы  сделаться неузнаваемыми. Почему же в таком случае мы сохранили наши имена? По привычке, исключительно по привычке. Чтобы и нас не узнали. Чтобы сделать незаметным не нас самих, а то, что заставляет нас действовать, чувствовать, думать. Ну и потому, что приятно разговаривать как все и говорить, что солнце встает, тогда как каждый понимает, что это всего лишь манера говорить. Не для того, чтобы достичь той точки, где не говорится больше "Я", а той, где уже больше не имеет значения, говорить или не говорить "Я". Мы больше не мы сами. Каждый сам узнает своих. Нам уже помогли, нас восприняли, нас размножили.

Книга не имеет ни объекта (objet), ни субъекта (sujet)[ii], она сделана из материй, по-разному сформированных, из совершенно различных дат и скоростей. С того момента, когда мы наделяем книгу каким-либо субъектом, мы пренебрегаем этой работой материй, и внешним их отношений. Мы фабрикуем (fabriquer) "благого Бога" вместо геологических движений. В книге, как и в любой другой вещи, есть линии сочленения или сегментации, страты, территориальности; но также и линии истечения (lingnes de fuite), движения детерриторизации и дестратификации. Скорости утечки сравнимые [между собой], влекут за собой по этим линиям феномены относительного запаздывания, вязкости, или наоборот, ускорения, разрыва. Все это -   линии и измеримые скорости - конституируют определенное устройство (agencement). Книга - это устройство, которое как таковое не может быть приписано чему-либо. Это определенная множественность, но мы пока ещё не знаем того, что имплицитно содержит в себе множественное, когда оно перестает быть приписанным, то есть когда оно возводится до состояния  субстантива. Машинное устройство (agencement machinique) обращено к стратам, которые образуют в нем, без сомнения, определенный род организма или значимую целостность, или определение, которое может быть приписано субъекту; но не в меньшей степени оно обращено и к телу без органов, которое непрестанно разрушает организм, заставляет циркулировать, распространяет неозначенные частицы, чистые напряженности[iii] (intensites pures) и приписывает себе субъекты, на которых оно не оставляет ничего, кроме имени в качестве следа напряженности. Каково тело без органов книги? Их [тел] несколько, в зависимости от природы рассмотренных линий, в зависимости от их состава или их чистой плотности, от возможности их схождения на "плане консистенции" (plan de consistance), которая  обеспечивает выборку (selection). Здесь, как и везде, существенны единицы измерения: разделять письмо на кванты. Нет разницы между тем, о чем говорит книга, и тем, как она сделана. А значит, книга - не больше чем предмет. В отличие от других тел без органов, книга как устройство является собой, только находясь в связи с другими устройствами. Мы никогда не спросим, что значит книга, означаемая или означающая, мы не будем стараться ничего понять в книге, мы спросим себя, как она функционирует [с чем она взаимодействует], будучи в связи с чем она передаёт или не передает  напряженности, в какие множественности она встраивает и трансформирует свою, с какими телами без органов ей нужно свести свое. Книга не существует иначе как через посредство внешнего и во внешнем. Книга сама есть маленькая машина, в каком отношении - в свою очередь, измеримом - эта литературная машина состоит с машиной войны, машиной любви, революционной машиной, и  т.д., и с абстрактной машиной (machine abstraite), последствием которой они являются? Нас упрекнули в слишком частых отсылках к литераторам. Но единственный вопрос, когда мы пишем - это знать к какой другой машине можно и должно присоединить литературную машину, чтобы она начала функционировать. Клейст и сумасшедшая машина войны, Кафка и небывалая бюрократическая машина … (а что если бы  мы становились животным или растением  посредством литературы  (что конечно же не подразумевает буквального смысла)? Разве в животное превращаются сперва не с помощью голоса?). Литература - это некое устройство, она не имеет ничего общего с идеологией, идеологии нет и никогда  не было.    

Мы не говорим ни о чем другом кроме: множественностей (multiplicite), линий, страт и сегментаций (segmentarite), линий утечки и напряженностей, машинных устройств и их различных типов,  тел без органов и их конструкций, их селекций, планов консистенции, единиц измерения [необходимых] в каждом случае. Стратометры, делеометры, единицы CsO плотности,  единицы CsO конвергенции (convergence), формируют не только квантование письма, но и определяют его [письмо] всегда как меру другой вещи. «Писать» не имеет ничего общего с «означать», скорее с «межевать», "картографировать", даже будущие области (contrees).

Первый тип книги - это книга-корень. Дерево - это уже образ мира, или точнее, корень - образ дерева-мира. Это классическая книга, подобная прекрасной органической внутренности (interiorite), означающая и субъектная (subjective) (страты книги). Книга имитирует мир также как искусство природу - с  помощью процессов, которые ей свойственны, и которые успешно завершают то, что природа не может или уже больше не может делать[iv]. Закон книги - это закон  рефлексии [отражения] – Единое раздваивается[v] (le Un[vi] qui devient deux). Каким образом закон книги может находиться в природе, раз он определяет собой само разделение между миром и книгой,  природой и искусством? Один становится двумя (Un devient deux): каждый раз, когда мы встречаем эту формулу, была ли она стратегически высказана Мао, либо понята как самая "диалектичная" из всех; мы находимся перед мыслью, самой классической, наиболее продуманной, самой старой и уставшей. Природа не действует таким образом: корни сами по себе являются стержневыми с  многочисленными ответвлениями - боковыми (laterale)[vii], циркулярными (circulaire), но не дихотомными. Дух запаздывает (retarder sur la nature) по отношению к природе. Даже книга в качестве природной действительности является стержневой, со своей осью и листьями вокруг. Но книга как духовная реальность, в образе Дерева или Корня, не перестает развивать закон, по которому Один превращается в два, затем два превращаются в четыре… Бинарная логика - это  духовная реальность дерева-корня. Даже такая "продвинутая" дисциплина, как лингвистика сохраняет в качестве базового образа это дерево-корень,  который приобщает (rattache) её [лингвистику] к классической рефлексии (так, например, Хомский и синтагматическое древо, начинающееся с пункта S и продолжающееся по дихотомии).  Это значит, что данная мысль никогда не понимала множественность: ей нужно предположить основное единство чтобы достичь двух, следуя духовному (spirituelle) методу. Cо стороны же объекта, следуя природному методу, можно вне всяких сомнений перейти от Одного к трем, четырём или пяти, но всегда при условии того, что мы располагаем основным (principale) единством, единством стержневого корня,  который поддерживает второстепенные корни. Но от этого не легче. Дву-однозначные (bi-univoques) отношения между последовательными кругами всего лишь замещают бинарную логику дихотомии. Стержневой корень включает в себя множественность не больше, чем дихотомный (dichotome) корень.  Один действует в объекте, в то время как другой - в субъекте. Бинарная логика и дву-однозначные отношения до сих пор доминируют в психоанализе (дерево бреда во фрейдовской интерпретации Шребера[viii]), в лингвистике и структурализме, даже в информатике. 

Система-корешок или мочковатый[ix] корень - второй образ книги, который с удовольствием рекламируется  нашей современностью. На этот раз основной корень не дозрел (a avorte) или разрушается (se detruit) почти до основания, от него отпочковывается множество второстепенных корней, которые разрастаются в полную силу. На этот раз природная действительность проявляется в отторжении (avortement) основного корня, но от этого его единство не становится меньше, в качестве прошлого, будущего или возможного единства. Мы должны задаться вопросом: не компенсирует ли духовная и разумная реальность такое положение вещей, выставляя, в свою очередь, требование еще более всеохватывающего тайного (secrete) единства или ещё более экстенсивной тотальности. Рассмотрим метод cut-up[x] Буррога:  накладывание (pliage) одного текста на другой, составленное из множественных и даже случайных корней (можно сказать, черенков), включает в себя дополнительное измерение рассматриваемых текстов. Именно в этом дополнительном измерении складки (pliage) единство продолжает свою духовную работу. Именно в этом смысле даже самое раздробленное произведение может быть также представлено как целостное Произведение или Великий Опус. Большая часть современных методов серийного размножения или увеличения множественности являются совершенно адекватными в одном направлении, например, в линейном, тогда как единство целостности (totalisation) утверждает себя куда больше в другом измерении, циркулярном или циклическом. Каждый раз, когда множественность обнаруживает себя включенной в какую-либо структуру, её рост компенсируется через редукцию законов комбинации. Разрушители единства являются также в этом случае созидателями ангелов, doctores angelici[xi], поскольку они утверждают единство, в чистом виде ангельское и верховное. Слова Джойса, известные как "слова с множественными корнями", на самом деле нарушают линейное единство слова или даже языка только тогда, когда они задают циклическое единство фразы, текста  или знания. Афоризмы Ницше ломают линейное единство знания только тогда, когда они отсылают к циклическому единству вечного возвращения, присутствующему как не-узнаное (non-su) в мысли. Иначе говоря, пучкообразная система не порывает на деле с дуализмом, с комплиментарностью субъекта и объекта, с природной и духовной реальностями: единство постоянно нарушается и сталкивается с противодействием в объекте, тогда как в субъекте торжествует новый тип единства. Мир потерял свой стержень, субъект больше не составляет дихотомию, он получает доступ к единству более высокого уровня, амбивалентности и сверхдетерминации, в измерении, всегда дополнительном к измерению объекта. Мир превратился в хаос, но книга остаётся образом мира, хаосмос-корешок[xii] на месте космоса-корня. Странная мистификация, мистификация книги: чем более она [книга] тотальная, тем более она фрагментарна[xiii]. Книга как образ мира - до чего же пресная идея. На самом деле не достаточно сказать: "Да здравствует множественное!", хотя даже это будет сложно воскликнуть. Никакого типографического, лексического или даже синтаксического установления (habilite), не хватит, чтобы заставить услышать этот вопль. Множественное - его нужно сделать, но не прибавляя каждый раз превосходящее измерение, а  наоборот, наиболее простым способом, посредством умеренности на уровне измерений, которыми мы располагаем, всегда n-1 (только так один составляет часть множественного, будучи  всегда вычтенным). Вычитать единственное из создаваемой множественности, всегда писать -1 после n. Можно было бы назвать такую систему ризомой. Ризома как подземный стебель (tige) абсолютно отлична от корней и корешков. Луковицы,  клубни - это ризомы [корневища]. Растения с корнем или корешками могут быть ризоморфными во всех отношениях - это вопрос  знания того, не является ли ботаника в ее специфике всецело ризоморфной. Таковы даже животные, сбитые в стаи: крысы образуют ризомы. Таковы и норы со всей их функцией жилища, пропитания, перемещения, уклонения и разрыва.  Ризома сама по себе имеет очень разнообразные формы, начиная со своей внешней протяженности, разветвленной во все стороны, до конкретизаций в луковицы и клубни. Когда крысы кишмя кишат (se glissent les uns sur les autres). В ризоме есть лучшее и худшее: картофель и пырей, сорняк. Животное и растение, пырей - это трын-трава (crab-grass)[xiv]. Мы чувствуем, что не убедим в этом никого, если не пронумеруем некоторые приблизительные свойства ризомы.

 

1 и 2 Принципы сцепления и гетерогенности: любое место ризомы может и должно быть присоединено к любому другому её месту. Это очень отличается от дерева или корня, которые фиксируют место, порядок. Лингвистическое древо Хомского начинается в точке S и действует далее по дихотомии. В ризоме наоборот - каждая черта не отсылает с необходимостью к лингвистической черте: семиотические звенья любой природы связаны здесь с самыми разными способами кодировки, биологическими, политическими, экономическими звеньями и т.д., пуская в ход не только регистры различных знаков[xv], но также и статусы положений вещей. На самом деле общественные устройства высказывания (agencements collectifs d`enonciation) функционируют напрямую в машинных устройствах, и невозможно установать радикальный[xvi] разрыв между  регистрами знаков и их объектами. В лингвистике, даже когда мы претендуем на то, что придерживаемся недвусмысленного, и ничего заранее не предполагаем о языке, мы остаёмся внутри таких сфер дискурса, которые имплицитно содержат ещё и особые общественные виды устройств (modes d`agencement) и особые общественные типы власти (types de pouvoir sociaux particuliers). Грамматичность Хомского, категориальный символ S, который доминирует во всех фразах, прежде всего является маркёром власти, ещё до того как стать синтаксическим маркёром: ты составишь фразы грамматически корректно, ты разделишь высказывание на номинативную и вербальную  синтагмы ((первая дихотомия…)). Этим лингвистическим моделям не ставится в вину чрезмерная абстрактность, как раз наоборот её недостаток, недостижение уровня абстрактной машины, которая осуществляет связь языка с семантическим и прагматическим содержанием высказываний, с коллективными устройствами (agenсemens) высказывания, со всей микрополитикой социального поля. Ризома непрестанно соединяет семиотические звенья организации власти, обстоятельства, отсылающие к искусству, наукам или классовой борьбе. Семиотическое звено напоминает клубень, связывающий очень разные акты: лингвистические, но также перцептивные, мимические, жестуальные, когитативные: не бывает ни языка в себе, ни универсальности языка (language)[xvii], но есть состязание диалектов, patios[xviii], жаргонов и специальных языков. Не существует идеального говорящего-слушающего, так же как и нет однородного языкового сообщества. Язык по формуле Вайнрайха[xix] представляет собой  "реальность, сущностно гетерогенную". Не существует языка-матери, но есть захват власти языком, доминирующим в политическом многообразии. Язык сосредотачивается  вокруг одного прихода, епархии или столицы. Он образует луковицу. Он развивается за счет подземных стеблей (tige) и потоков. Вдоль речных долин или железнодорожных линий, он перемещается пятнами масла[1]. На языке можно всегда совершать внутренние структуральные декомпозиции: что не отличается фундаментальным образом от поиска корней. В древе всегда есть что-то генеалогическое, это не популярный метод. Наоборот, метод по типу ризомы не может анализировать язык иначе, чем децентрируя его в других измерениях и регистрах. Язык стягивается сам на себя, становясь беспомощным.

3. Принцип множественности: только когда множественное действительно используется как субстантив, множественность, - нет больше никакого отнесения к Единому (Un), как к субъекту и объекту, как к природной или духовной реальности, к образу и миру. Множества ризоматичны и изобличают древовидные псевдо-множества. Не существует ни единства, которое бы служило стержнем в объекте, ни такого, которое бы разделялось в субъекте. Не для того ли единство отсутствует, чтобы отторгнуться вобъекте и чтобы "взвратиться" в субъект. У множественности нет ни субъекта, ни объекта, есть только определения, величины, измерения, которые не могут множиться, без того, чтобы она изменила свою природу (таким образом, законы комбинации пересекаются с множестенностью). Нити марионетки так же как ризомы или множественности не отсылают к предполагаемой воле артиста кукловода, но к множественности нервных  окончаний, которые образуют в свою очередь другую марионетку, следуя другим измерениям, связанным с первыми: "Назовем нити или прутики (tiges), которые двигают марионетками - переплетением (la tram). Можно было бы возразить, что его множественноть берет начало в личности актера, который проецирует ее в текст. Таким образом, нервные окончания в свою очередь формируют переплетение (une tram). И они погружаются в серую массу, сплетаются вплоть до неразличенности… Эта игра начинает напоминать работу прях, работу, которую мифы приписывают Паркам[xx] и Норнам"[2]. Устройство есть именно это пересечение измерений во множественности, которое с необходимостью меняется в той степени, в какой она увеличивает количество своих связей. В ризоме нет точек  или позиций, которые мы находим в структуре, дереве или корне. Есть только линии. Когда Глен Гульд ускоряет исполнение [музыкального] фрагмента, он не просто демонстрирует виртуозность, он трансформирует музыкальные точки в линии и таким образом распространяет на них целостность[xxi]. То, что число перестало быть универсальным концептом, который соразмеряет элементы согласно их месту в каком-либо измерении для того, чтобы самому стать множеством, изменяемым по указанными измерениям (примат области (domainе) над совокупностью (сomplexе) чисел, принадлежащих этой области). У нас нет единиц измерения, только множества или разновидности меры. Понятие единства (notion d`unite) появляется только тогда, когда во множестве проиcходит захват власти означаемым, или в процессе, соответствующем субъективации: таким образом, единство-стержень, которое фундирует единство дву-однозначных отношений между элементами или объективными точками, или Единое (l`Un), который делится, следуя закону бинарной логики дифференциации в субъекте. Единство (l`unite) всегда действует в лоне пустого измерения, дополнительного к измерению рассматриваемой системы (сверх-кодирование). Но в этом-то и дело, ризома или множественность не позволяет себя сверхкодировать, она никогда не располагает измерением дополнительным к количеству своих линий, то есть, ко множественности чисел, связанных с этими линиями. Все эти множества плоские, поскольку они равномерно заполняют и наполняют[xxii] все свои измерения: таким образом, мы будем говорить об определенном плане консистенции множественностей, хотя этот "план" будет иметь увеличивающееся число измерений, соответствующих числу связей, которые на нем устанавливаются. Множественности определяются через внешнее, посредством абстрактной линии, линии истечения, или детерриторизации, следуя которой они изменяют свою природу, образуя связи с другими [множественностями]. План консистенции (grill (решетка)) есть внешняя сторона всех множеств.  Линия истечения маркирует одновременно реальность числа конечных измерений, которые в действительности наполняются множественностью; и невозможность (возникновения любого) дополнительного измерения без того, чтобы это множественность трансформировалась следуюя этой линии; возможность и необходимость уплощения всех этих множеств на один и тот же план консистенции или овнешнения какими бы ни были их измерения. Идеалом книги было бы разложить все вещи на один такой внешний план, на одну единственную страницу на ту же самую плоскость (plage): прожитые события, исторические определения, мыслительные концепты, индивиды, группы и социальные формации (общественные образования). Клейст изобрел письмо такого типа, последовательность, нарушенная аффектами, с разнообразными скоростями стремительности (осадками (химич.)) и трансформациями, всегда в связи со внешним. Разомкнутые кольца. Также эти тексты во всех отношених противопоставлены классической и романтической книге, составленной через внутреннее субстанции  или субъекта. Книга-машина войны против книги-аппарата государства. Плоские множественности n-измерений неозначающие и безличные. Они обозначаются с помощью неопределенных или скорее частичных[xxiii] артиклей ((немного) пырея, (немного) ризомы… (c`est du chiendent, du rhizome…)).

4. Принцип неозначающего разрыва: против всех слишком значимых разрезов, которые разъединяют структуры или пересекают одну из них. Ризома может быть сломана, разбита в каком-либо месте, она возобновляется, следуя той или иной своей линии, а также следуя другим линиям. На муравьях все не заканчивается, так как они образуют животную ризому большая часть которой может быть уничтожена без того, чтобы ризома перестала сама себя восстанавливать. Вся ризома целиком включает в себя линии сегментарности, по которым она стратифицирована, территориализована, организована, означена, признана в этом качестве и т.д.; но также и линии детерриторизации, по которым она непрерывно истекает. Каждый раз, когда линии сегментарности взрываются в линию истечения, в ризоме образуется разрыв, но и эта линия истечения составит часть ризомы. Эти линии без конца отсылают одни к другим. Поэтому никогда нельзя полностью отдаться дуализму или дихотомии, даже под рудиментарной формой доброго или злого [плохого или хорошего]. Мы создаем разрыв, проводим линию истечения, но всегда есть риск найти на ней формирования, которые воссоздают целое; образования, которые возвращают власть одному означающему; переобозначения, которые реконституируют субъект [сюжет] - все, что угодно - от эдиповых поползновений [дословно -подземный выход на поверхность] до реальных проявлений фашизма. Группы людей и отдельные индивиды содержат в себе микрофашизмы, которые не требуют ничего, кроме кристаллизации. Да, пырей, тоже ризома. Хорошее и плохое не могут быть чем-то, кроме как результатами активного выбора [селекции], вновь и вновь совершающегося во времени.

Как движение детерриторизации и процессы ретерриторизации могут не быть относительными, непрерывно разветвляясь, будучи включенными одни в другие? Орхидея детерриторизируется формируя образ, кальку осы; но оса ретерриторизируется в этом образе. Оса детерриторизируется, однако, становясь сама деталью механизма репродукции орхидеи; ретерриторизирует орхидею транспортируя ее пыльцу. Оса и орхидея образуют ризому, так как они гетерогенны. Можно сказать, что орхидея имитирует осу, образ которой она воспроизводит означающим образом (мимесис, мимикрия  [миметизм], приманка [обманка], и т.д.). Однако, это верно лишь на уровне страт -  паралеллизм двух страт, растительная организация одной из которых копирует животную организацию другой. В то же время, речь идет совсем о другом: совсем не об имитации, а о захвате кода, добавочной стоимости кода, возрастание ценности, действительное становление, становление-оса орхидеи, становление-орхидея осы, каждое из этих становлений обеспечивает детерриторизацию одного из определений и ретерриторизацию другого, оба становления сцепляются и сообщаются по циркуляции интенсивностей [напряженностей], которая продвигает территоризацию всегда дальше. Нет ни имитации, ни подобия, есть взрыв двух гетерогенных последовательностей, в линию истечения составленную общей ризомой, которая больше не может быть ни приписана, ни подчинена какому бы то ни было означающему. Реми Шовен хорошо сказал: "Апаралельная эволюция двух существ (etre), которые не имеют абсолютно ничего общего между собой"[3]. В более широком смысле, возможно, что схемы эволюции вели бы к отказу от старой модели дерева и происхождения. В некоторых условиях вирус может связываться с зародышевыми клетками и привнести себя как самостоятельный клеточный ген сложного вида; более того, он мог бы сбежать, перейти в клетку совсем другого вида не без того, чтобы принести с собой "генетическую информацию" вирусов первого носителя (например, современные исследования Бенвиниста и Тодаро вируса типа Ц в его двойной связи с ДНК бабуина и ДНК некоторых видов домашних кошек). Схемы эволюции не будут больше создаваться только по моделям древовидного происхождения, идя от менее дифференцированного к более дифференцированному; но следуя ризоме, действуя сразу в гетерогенности, перепрыгивая с одной уже дифференцированной линии к другой.[4] Здесь, кроме того, непараллельная эволюция бабуина и кошки, где один естественно, не модель другого, и другой не копия (становление-бабуин в кошке не значит, что кошка "производит" бабуина). Мы составляем ризому с нашими вирусами или скорее наши вирусы заставляют нас составить ризому с другими животными. Как говорит Якоб, трансферты генетического материала вирусами или другие процессы слияния клеток, имеющих источником разные виды, имеют результаты аналогичные "инцестным связям в античности и в средние века"[5]. Поперечные связи между дифференцированными линиями испепеляют генеалогические древа. Всегда искать молекулу или даже субмолекулярную частицу, с которой мы заключаем союз [альянс]. Мы развиваемся и умираем от наших полиморфных и ризоматических гриппов больше, чем от наследственных болезней, которые сами по себе имеют свою наследственность. Ризома есть антигенеалогия. 

То же самое для книги и для мира: книга не есть образ мира, следуя укоренившемуся верованию. Книга составляет ризому с миром. Существует непараллельная эволюция книги и мира, книга обеспечивает детерриторизацию мира, но мир осуществляет ретерриторизацию книги, которая в свою очередь детерриторизует себя в мире (если она на это способна и может это). Для феноменов совершенно другой природы мимикрия очень плохой концепт, зависимый от бинарной логики. Крокодил не воспроизводит ствол дерева, так и хамелеон не воспроизводит цветов окружающей среды. Розовая пантера ничего не имитирует она, ничего не воспроизводит, она рисует мир своим цветом, розовый на розовом, это ее становление-мир, способ самой становиться невоспринимаемой, неозначающей, создавать свой разрыв, линию истечения, вести до конца свою "непараллельную эволюцию". Благоразумие растений: даже когда у них есть корни всегда есть внешнее, где они составляют  ризому с чем-нибудь еще - с ветром, с животным, с человеком (также и аспект в следствие которого животные сами по себе составляют ризому, и люди тоже и т.д.).  "Опьянение [пьянство] как триумфальное вторжение дерева в нас". Всегда следовать ризоме по разрыву, удлиннять, продлевать, ретранслировать линию истечения разнообразить ее до той степени, пока она не станет наиболее абстрактной и искривленной в n-измерениях и изломанных направлениях. Объединять детерриторизированные потоки. Следовать за растениями: мы начнем с фиксации пределов первой линии следуя по кругам сходимости, вокруг последовательных сингулярностей; затем, в пределах этой линии, можно увидеть, устанавливаются ли новые сходимости с новыми точками, расположенными вне пределов и в других направлениях. Писать, делать ризому, увеличивать свою территорию путем детерриторизации, растягивать линию истечения до тех пор, пока она не покроет весь план консистенции в абстрактной машине. "Сначала иди к своему первому растению и там посмотри внимательно как начиная с этого места течет вода потока. Дождь должен был унести семена далеко. Следуй канавам, которые проделала вода, таким образом ты узнаешь направление потока. Теперь ищи растение, которое находится дальше всего от твоего растения в этом направлении. Все те, что растут между этими двумя - твои. Затем, когда те дадут семена, ты сможешь, следуя направлению вод, начиная от каждого из этих растений, увеличить свою территорию".[6] Музыка все время передавала свои линии истечения как и "множества, подлежащие трансформации", даже переиначивая свои собственные коды, которые ее структурируют, превращают в [схему-]дерево; вот почему музыкальная форма вплоть до своих разрывов и распространений сравнима с сорняком и ризомой. [7]

5, 6. Принцип картографии и декалькомании [переводной картинки]: ризома не является ответственной ни за какую структуральную или генеративную модель. Она чужда всякой идее генетической оси в качестве глубинной структуры. Генетическая ось подобна объективному стержневому единству, на котором образуются последовательные стадии; глубинная структура похожа скорее на базовое следствие, разложимое на непосредственные составляющие, тогда как единство продукта переходит в другое измерение, изменчивое и субъективное. Таким образом, мы не выходим из репрезентативной модели дерева или корня - стержневого или пучкообразного (например "древо" Хомского, связанное с базовым следствием и представляющее процесс своего порождения в терминах бинарной логики). Вариация на тему старейшей мысли. По поводу генетической оси или глубинной структуры мы говорим, что у них заранее уже есть принципы кальки, воспроизводимые до бесконечности. Вся логика дерева - это логика кальки и репродукции. В лингвистике также как и в психоанализе, ее предмет - это  бессознательное, репрезентирующее себя, кристаллизованное в кристализированные комплексы, возвращенное на генетическую ось или распределенное в синтагматической структуре. Ее целью является описание фактического состояния, реэкилибрация [обретение баланса] интерсубъективных отношений или исследование бессознательного которое уже здесь [изначально], притаившееся в темных закоулках памяти и языка. Она [логика дерева] состоит в копировании [декалькировании] чего-либо, что мы имеем как данность, исходя из сверхкодирующей структуры или поддерживающей оси. Дерево сочленяет [упорядочивает] и иерархизирует кальки, кальки подобны листьям дерева.

Все остальное есть ризома карта, но не калька. Составлять карту, но не делать кальку. Орхидея не репродуцирует кальку осы, она составляет карту вместе с осой в лоне ризомы. Если карта противопоставлена кальке, то это в том, что она полностью развернута в направлении эксперимента связанного с реальностью. Карта не репродуцирует замкнутого на себя бессознательного, она его конструирует. Она содействует связи полей, разблокированию тел без органов, их максимальному раскрытию на плане консистенции. Она сама составляет часть ризомы. Карта открыта, она способна на связь во всех своих измерениях, демонтирована, обратима, она подвержена постояным модификациям. Она может быть разорвана, перевернута, адаптирована к любым способам сборки, над ней могут работать индивид, группа или социальная формация.  Можно нарисовать ее на стене, воспринять как произведение искусства, ее можно построить в виде политической акции или медитации. Это может быть одна из важнейших характеристик ризомы - выступать всегда множественным образом; нора в этом смысле является животной ризомой и иногда включает в себя чистое различение между линией истечения в качестве коридора перемещения и стратами резервации или местожительства [зоны обитания] (см. мускусная крыса). Карта многообразна в противоположность кальке, которая всегда отсылает к "тому же самому". Карта это своего рода перформанс, тогда как калька отсылает всегда к "компетенции", мнимому [так называемому]. В противоположность психоанализу, психоаналитической компетенции, которая опускает каждое желание и высказывание на генетическую ось или сверхкодирующую структуру и которая без конца привносит монотонные кальки стадий на эту ось или составляющие в эту структуру; шизоанализ отбрасывает любую идею предначертанности [срисованной, снятой на кальку] судьбы, каким бы ни было имя, которое мы ей даем, божественное, анагогическое [мистическое], историческое, экономическое, структуральное, наследственное или синтагматическое (Мелан Кляйн очевидно не понимает проблемы картографии одного из своих детей-пациентов, маленького Ришара [Литтл Ричард] и довольствуется тем, что вытягивает готовые кальки - Эдип, хороший и плохой папа, плохая и хорошая мама - тогда как ребенок пытается безнадежно следовать представлению, которое абсолютно не распознается психоанализом)[8]. Импульсы и частичные объекты не являются ни стадиями на генетической оси, ни местами [позициями] в глубинной структуре, это политические выборы (options) проблем, входы и выходы, тупики, которые ребенок проживает политически, то есть во всю силу своего желания.

И все же, не возвращаемся ли мы к простому дуализму противопоставляя карты и кальки как плохую и хорошую стороны? Не есть ли собственное карты в том, что она может быть предначертана [срисованна]?  Не есть ли собственное ризомы в том, чтобы пересекать корни и иногда спутываться с ними? Не содержит ли карта феноменов чрезмерности, которые уже подобны собственным калькам? Нет ли у множества своих страт, где укореняются унификации и тотализации, омассовления, миметические механизмы, захваты власти означающим, субъективные присвоения? А линии истечения, не воспроизведут ли они образования, которые им надлежало разрушить или перенаправить, благодаря их возможным расхождениям? Но обратное так же верно - это вопрос метода: нужно всегда переносить кальку на карту и эта операция вовсе не симметрична предыдущей. Ибо, строго говоря, неточным было бы сказать, что калька репродуцирует карту. Она больше напоминает фото, рентгеновский снимок, который начался бы выборкой или изоляцией того, что она [калька] имеет интенцию на воспроизводство с помощью искусственных средств, с помощью красителей или других вынужденных процедур. Именно имитирующее всегда создает свою модель и привлекает ее. Калька уже перевела карту в образ, она уже трансформировала ризому в корни и корешки. Она организовала, стабилизировала, нейтрализовала множества, следуя осям означивания и субъективации, которые ей принадлежат. Она генерировала, структурировала ризому и калька больше не репродуцирует ничего, кроме себя самой, когда ей кажется, что она репродуцирует нечто другое. Вот почему она так опасна. Она впрыскивает излишки и множит их. То, что калька репродуцирует из карты или ризомы есть только тупики, преграды, стержневые отростки или точки структурации. Посмотрите на психоанализ и на лингвистику: один никогда не использовал ничего, кроме кàлек или фотографий бессознательного, другая - калек или фотографий языка со всеми изменами и предательствами, которые это предполагает (неудивительно, что психоанализ навешивает [прикрепляет к] свою судьбу на судьбу лингвистики). Посмотрите, что уже происходило с маленьким Гансом в чистом психоанализе ребенка: ему не прекращали ЛОМАТЬ ЕГО РИЗОМУ, ПАЧКАТЬ [МАРАТЬ] ЕГО КАРТУ, выпрямлять ее, блокировать ему любой выход до той степени, пока он не начнет вожделеть своего страха и вины, до той степени, пока в нем не укорениться стыд и вина, ФОБИЯ (ему преграждают ризому здания [зданием, улицей], затем ризому улицы; укореняют ее в кровать родителей, пускают ее корни [высаживают ее] на его собственном теле и фиксируют его на профессоре Фрейде). Фрейд недвусмысленно отдает себе отчет в картографии маленького Ганса, но всегда только для того, что бы опустить ее на семейную фотографию. И посмотрите, что делает Мелани Кляйн с геополитическими картами маленького Ришара: она вытягивает из них фотографии, она делает из них кальки; примите позу и следуйте оси, генетической стадии или структуральной судьбе; вам сломают вашу ризому. Вам позволят жить и говорить с условием, что вам заткнут [рот, любой выход][xxiv]. Когда ризома закупорена, превращена в "дерево" - все кончено, больше не происходит ничего из вожделления; ибо всегда именно благодаря ризоме желание продвигается и продуцируется. Каждый раз, когда желание следует дереву, имеют место внутренние выпадения, которые его роняют и ведут к смерти; но ризома действует на вожделлении с помощью внешних и продуктивных толчков.

Вот почему так важно опопробовать другую операцию, обратную, но не симметричную. Замыкать кальки на карту, относить корни или деревья к ризоме. Изучать бессознательное в случае маленького Ганса - это значило бы показывать то, как он пытается конституировать ризому вместе с отчим домом, но так же и с линией истечения здания, улицы, и т.д.; каким образом эти линии оказываются загороженными; ребенок, заставляя себя укорениться в семье, подделываться под отца, копировать материнскую постель; затем, каким образом вмешательство профессора Фрейда гарантирует захват власти означающим в качестве субъективации аффекта; каким образом ребенок не может больше скрыться нигде как только под формой становления-животного, воспринимаемого как постыдное и виновное (становление-лошадь маленького Ганса, подлинный политический выбор). Но всегда нужно было бы пере-поместить тупики [эти преграды] на карту и здесь разомкнуть их на возможные линии истечения. То же применимо к карте группы: показать в каком месте ризомы образуются феномены омассовления, бюрократии, лидерства, фашизации и т.д., какие линии, ни смотря ни на что, продолжают существовать даже оставаясь подземными, исподволь продолжая создавать ризому. Метод Делини: создавать карту жестов и движений аутичного ребенка, комбинировать несколько карт для одного и того же ребенка, для нескольких детей…[9] Если правда то, что карта или ризома имеют сущестностным образом множественные входы, будем считать, что можно в нее войти путем калек или дорогой деревьев-корней, отдавая дань необходимым мерам предосторожности (здесь мы снова отречемься от манихейского дуализма). Например, мы часто будем вынуждены повернуть в тупики, пройти через означающие инстанции и субъективные привязанности, опереться на эдиповы образования, параноидальные или того хуже, как на затвердевшие территориальности, которые делают возможным другие трансформационные операции. Возможно даже то, что психоанализ служит точкой опоры пусть и вопреки себе. В других случаях, наоборот, обопремься прямо на линию истечения, позволяющую взрывать страты, разрывать корни и создавать новые связи. Таким образом, существует несколько очень разных устройств (agencement)  - карты-кальки, ризомы-корни с переменными коэффициентами детерриторизациии. В ризомах существуют структуры дерева или корней, но верно и обратное - ветка дерева или сегмент корня могут начать распускаться в ризому. Координаты не зависят в этом случае от теоретических анализов, включающих в себя универсалии, но от прагматики, которая составляет множественности или единства напряженности. В сердцевине дерева, в полости корня или в изгибе ветви может образоваться новая ризома. Или этот микроскопический элемент дерева-корня, корешок, который приступает к порождению ризомы. Бухгалтерия, бюрократия следует калькам: однако они могут начать распускаться, пустить черенки ризомы как в романе Кафки. Глубокий (intencive) штрих принимается работать на себя, галюцинаторное восприятие, синестезия, извращенная мутация, игра образов - отвязываются и гегемония означающего оказывается поставленной под вопрос. Семиотики жестуальные, мимические, игровые и т.д. вновь обретают свою свободу у ребенка и освобождаются от "кальки", т.е. от доминирующей компетентности языка учителя - микроскопическое событие нарушает [опрокидывает] равновесие местной власти. Таким образом, генеративные деревья, построенные по синтагматической модели Хомского, могли бы раскрыться во всех направлениях, в свою очередь образовать ризому [сризомировать][10]. Быть ризоморфным значит продуцировать стебли [черенки, отростки] и волоски, которые кажутся корнями, или еще лучше, связываются с ними, проникая в ствол, заставляя их служить новым странным образом. Мы устали от дерева. Мы не должны больше верить деревьям их корням, корешкам, из-за этого мы слишком пострадали. Вся древовидная культура основана на них, от биологии до лингвистики. Напротив, ничто кроме подземных черенков и надземных корней дикорастущих растений и ризомы не красиво, ни любо, ни политично. Амстердам - город, который совсем не укоренен, город-ризома со своими каналами-стеблями, где утилитарность связана с самым большим безумием, с его отношением к коммерческой машине войны[xxv].

Мысль не имеет формы дерева, мозг не является ни разветвленной, ни укорененной материей. То, что мы ошибочно называем "дендритами" ни гарантирует связи нейронов в непрерывной ткани. Прерывистость клеток, роль аксонов, функциониование синопсисов, существование синоптических микро-трещин, перескакивание каждого сообщения поверх этих трещин образуют из мозга множественность, которая омывает в ее плане консистенции или в своей невралгии, всю неопределенную вероятностную систему, uncertain nervous system. У многих людей в голове растет дерево, но мозг сам по себе является больше травой [дерном], чем деревом. "Аксон и дендрит обвиваются один вокруг другого как въюнок вокруг колючего кустарника, имея по синапсу на каждой колючке [шипе]"[11]. Это также и для памяти… Неврологи, психофизиологи различают долговременную и кратковременную память (порядка одной минуты). А ведь различие не только по времени: кратковременная память относится к типу ризомы, диаграммы, тогда как долговременная является древовидной и централизованной (отпечаток, инграмма [остаточное возбуждение нервной системы], калька или фотография). Кратковременная память ни сколько не подчиняется закону ассоциации [идей] или непосредственности в отношении своего предмета, она может находиться на дистанции приходить или возвращаться спустя долгое время, но всегда в условиях прерывности, разрыва и множественности. Более того, обе памяти различаются не как два временных модуса [модели] восприятия того же самого; это не то же самое воспоминание и вообще это не одна и та же идея, воспринятая ими обеими [этими памятями]. Великолепие кратковременной Идеи: мы пишем благодаря использованию кратковременной памяти, а значит, используя кратковременные идеи, даже если мы читаем и пречитываем, используя долговременную память долговременных концептов. Кратковременная память включает в себя забвение как процесс; она не смешивается с мгновением, но с коллективной, темпоральной ризомой нервов. Долговременная память (семья, раса, общество [социум] или цивилизация) снимает кальку и передает; но то, что она передает продолжает действовать в ней на расстоянии, невпопад, "вневременно" (intempestivement), но не мгновенно.

Дерево или корень вдохновляют [инспирируют] мысль печального образа [печальный (мыслеобраз) образ мысли][xxvi], которая не перестает имитировать множественное (multiple) исходя из высшего единства, центра или сегмента. Действительно, если мы рассмотрим единство веток-корней, ствол играет роль противопоставленного сегмента  для одного из под-единств [суб-единств], просмотреных снизу вверх: такой сегмент станет "диполем связи", в отличие от "диполей-единиц", которые образуют лучи, исходящие из единого центра[12]. Но связи могут сами по себе размножаться [распространяться] разделяясь, как в системе корешков; мы никогда не выходим из [дихотомии] Одного-Двух, и просто подделываем множества. Регенерации, репродукции, возвращения, гидры и медузы не позволяют нам выйти отсюда. Древовидные системы есть иерархические системы, которые включают в себя центры означивания и субъективации, центральные автомеханизмы, подобные организованным воспоминаниям. Соответствующие модели таковы, что элемент не получает их информации иначе, чем из высшего единства и субъективных переживаний, заранее установленных связей. Это хорошо просматривается в актуальных проблемах информатики и электронных машин, которые все еще сохраняют старейшую мысль в той степени, в которой они даруют власть памяти или центральному органу. В прекрасной статье, которая изобличает "штампование картинок древовидностей коммандного типа" (централизованные системы или иерархические структуры), Пьер Розентье и Жан Петито замечают: "Допущение примата иерархческих структур возвращает к привилегированному положению древовидных структур. (…) Древовидная форма допускает топологическую экспликацию. (…) В иерархической системе индивид допускает только одного активного соседа его иерархически превосходящего (…) Каналы передачи предустановлены: древовидность пред-существует индивуду, который интегрируется в точно определенное место" (означивание и субъективация). Авторы замечают по этому поводу, что даже тогда, когда нам кажется, что мы достигли множественности, возможно, что эта множественность окажется ложной - то, что мы называем корешковидным типом - потому, что его внешний вид или выражение, на первый взгляд кажущееся неиерархическим; допускает фактически только чисто иерархическое разрешение: таким образом, знаменитая теорема о дружбе, "если в каком-нибудь обществе у двух каких-либо индивидов есть один и тот же общий друг, то должен существовать индивид - друг всем остальным" (Розентье и Петито спрашивают, кто этот общий друг? "Универсальный друг этого общества, состоящего из пар: мэтр, исповедник, лекарь? столько идей, странным образом удаленных от исходных аксиом"(!), друг человеческого рода? ну или фило-соф такой, каким он предстает в классической мысли, даже если это недозрелое единство, ценность которого - в его отсутствии или субъективности; говорящее: я ничего не знаю, я ничто?"). Авторы говорят в этом отношении о теоремах диктатуры: таков и принцип деревьев-корней, выход, разрешение корешков, структура Власти[13].

Этим цетрализованным системам авторы противопоставляют нецентрализованные системы, сети конечных автоматов, где коммуникация осуществляется от одного соседа к другому, где стебли и каналы не пред-существуют [друг другу], где все индивиды взаимозаменяемы, и определяются только по состоянию на определенный момент, таким образом, что локальные операции координируются и что глобальный конечный результат синхронизируется независимо от центральной инстанции. Трансдукция состояний напряженности замещает топологию и "граф регулирующий циркуляцию информации некоторым образом противопоставлен иерархическому графу… У графа нет никаких причин быть деревом" (мы называли карту таким графом). Проблема машины войны или Firing Squad[xxvii]: необходим ли генерал для того, чтобы n-ое колличество индивидов пришло в состояние боевой готовности? Решение без Генерала найдено для нецентрализованного множества, включающего в себя конечное число состояний и сигналов соответствующей скорости, с точки зрения ризомы войны или логики партизанской войны, без кальки, без копии приказа из центра. Демонстрируется даже то, что такая множественность, устройство (agencement) или машинное общество отбрасывает как асоциальное вторжение, централизующий, унифицирующий автомеханизм[14]. N с тех пор и, впрочем, всегда n-1. Розантье и Петито настаивают на том, что оппозиция центр-нецентрованный имеет меньшую ценность в смысле вещей, чем то, что она обозначает только через способ исчисления [пересчета вещей], который она прикладывает к вещи. Деревья могут соответствовать ризоме или наоборот, распускаться в ризоме.  В общем, это верно, что одна и та же вещь допускает два способа исчисления или два типа регуляции, но не без того, чтобы единожды изменить состояние в одном и в другом случаях. Вновь обратимся к психоанализу в качестве примера: не только в его теории, но и в его практике исчисления и лечения, он подчиняет бессознательное древовидным структурам, иерархическим графам, повторным воспоминаниям, центральным органам, фаллосу, древо-фаллосу. Психоанализ не может изменить метод при таком рассмотрении: на диктаторской концепции бессознательного он основывает свою собственную диктаторскую власть. Область маневра психоанализа также очень ограничена. В психоанализе, так же как и в его объекте, всегда есть генерал, шеф (генерал Фрейд). Наоборот, обращаясь с бессознательным как с нецентрованной системой, т.е. как с машинной сетью конечных автоматов (ризомой), шизоанализ достигает совсем другого состояния бессознательного. Те же самые замечания приложимы и к лингвистике; Розентье и Петито рассматривают возможность "нецентрованной организации общества слов" только в качестве названия. Для высказываний также как и для желаний, вопрос никогда не состоит в том, чтобы редуцировать бессознательное, а так же и ни в том, чтобы его интерпретировать,  и ни в том, чтобы заставить его означать согласно модели дерева. Вопрос в том, чтобы продуцировать бессознательное и вместе с ним - новые высказывания, другие желания: ризома и есть такое продуцирование.

Интересно, как дерево начало доминировать над западной реальностью и всей западной мыслью, от ботаники до биологии, анатомии, но так же и гносеологией, теологией, онтологией, всей философией ... : фундамент-корень, Grund[xxviii], roots и fundations. Запад имеет особые отношения с лесом, и с вырубкой леса[xxix]; отвоеванные у леса поля населены семенными растениями, объектом культуры потомства, имеющими древовидный сорт и тип; скотоводство в свою очередь развернуто на поле селекции потомства, которое образует всякое древовидное животное. Восток представляет собой другую фигуру: отношение со степью и садом (в других случаях, пустыней и оазисом) скорее, чем с лесом и полем; культура клубней, которые следуют фрагментации индивида; отстранение, вынесение за скобки скотоводства, ограниченного в огороженных участках, или отброшенного в степь кочевников [номадов]. Запад, агрикультура [земледелие] потомства, выбранная большим колличеством индивидов; Восток, ортикультура [садоводство, плодоводство] небольшого числа индивидов отсылающих к большой гамме "клонов". Не так ли на Востоке, в особенности в Океании, как ризоматической модели, которая противопоставляет себя во всех отношениях западной модели дерева? Одрикур[xxx] видит здесь даже причину оппозиции морали или философий тренсценденции, такой милой сердцу Запада, и имманенции -  на Востоке: Бог который сеет и который косит, в оппозиции Богу, который колет и выкапывает (прокол против посева[15]). Трансценденция - чисто европейская болезнь. И это не та же самая музыка - у земли здесь не та же музыка. И это совсем не та же самая сексуальность: семенные растения, даже собирая два пола, подчиняют сексуальность модели репродукции; ризома наоборот есть высвобождение сексуальности не только относительно репродукции, но и касательно генетальности. Что касается нас, дерево растет в наших телах, оно зафиксировало и стратифицировало даже полы. Мы потеряли ризому или траву[xxxi]. Генри Миллер: "Китай есть сорняк в капустном квадрате человечества. (…) Сорняк это Немезида человеческих усилий. Из всех придуманных существований, которые мы приписываем растениям, животным и звездам, может быть именно сорняк ведет самую мудрую [благоразумную] жизнь. Правда, что трава не производит ни цветов, ни авианосцев [“паршютики” от одуванчиков и “вертолетики” от кленов], ни нагорные проповеди. (…) Но в конце концов за травой всегда последнее слово. В конце концов, все возвращается к состоянию Китая. То, что историки называют обычно сумерками средневековья. Выход только один - трава. (…) Трава существует только между большими и распаханными пространствами. Она заполняет пустоты. Она пробивается между и среди других вещей. Цветок красив, капуста полезна, мак сводит с ума. Но трава распутна, это - урок морали.[16] " - О каком Китае говорит Миллер о старом или о современном, о выдуманном или еще о каком-нибудь, который был бы частью подвижной карты?

Нужно было бы создать особое место в Америке. Конечно, оно не свободно от превалирования деревьев и поиска корней. Его видно даже в литературе, в поисках национальной идентичности и даже в европейском становлении или генеалогии (Керуак[xxxii] отправляется на поиски своих предков). Получается, что все, что произошло важного, то, что происходит важного, осуществляется по американской ризоме: битник, underground, андеграунд, банды и шайки, последовательные боковые отростки в непосредственной связи со внешним. Разница между американской и европейской книгами, даже когда американец принимется следовать схеме дерева. Разница в концепции книги. "Листья травы"[xxxiii]. И направления в Америке не те же самые: древовидное исследование [поиск] и возвращение к старому миру совершают на Востоке. Но в ризоматическом Западе с его индейцами без роду без племени, его всегда ускользающими пределами, его неустойчивыми и смещающимися границами. Вся американская "карта" на Западе, где даже деревья образуют ризому. Америка развернула направления: она поместила свой Восток на Запад, как если бы Земля стала круглой именно в Америке; ее Запад это кромка даже и для Востока.[17] (Не Индия как казалось Одрикуру, служит опосредующим звеном между Западом и Востоком, это Америка образует стержень и механизм инверсии). Американская певица Пэтти Смитт поет Библию американского дантиста: не ищите корней, следуйте каналу…

Существует ли два вида бюрократии или даже три (или даже больше)? Западная бюрократия: ее аграрное, кадастровое[xxxiv] происхождение, корни и поля, деревья и их роль в границах, великая перепись населения Вильгельма завоевателя, феодализм, политика королей Франции сделать собственность основой Государства, перераспределять земли посредством войны, судебных тяжб и браков. Короли Франции выбрали лилию потому, что это растение с глубокими корнями, прицепляющимися к склонам. Такова ли ситуация на Востоке? Конечно, слишком просто представить Восток ризомой и имманенцией; но Государство не действует по схеме древовидности, предустановленным, древовидным и укорененным классам; это бюрократия каналов, например знаменитая гидравлическая власть со "слабой собственностью", где Государство плодит классы канализаторов и канализируемых (то, что никогда не было опровергнуто в тезисах Виттфогеля)[xxxv]. Деспот действует как ручей, а ни как источник, который все еще был бы точкой, точкой-деревом или корнем; он скорее венчается с водами, чем сидит под деревом; и дерево Будды само становится ризомой; ручей Мао и Дерево Луи [Людовика]. Ни подействовала ли опять здесь Америка в качестве посредника? Ибо она действует одновременно путем экстерминаций [исстреблений, искоренений], внутренних ликвидаций (не только индейцев, но и фермеров и т.д.) и по пути последовательных внешних отростков иммиграции. Поток столицы образует огромный канал, квантификацию [исчисление] власти с непосредственными "квантами", где каждый играет на свой манер в течении потока-денег (откуда миф-реальность бедняка, который становится миллиардером для того, чтобы снова стать бедным): таким образом, все объединяется в Америке одновременно в дереве и канале, в корне и ризоме. Не бывает всеобщего капитализма и [капитализма] в себе, капитализм находится на перекрестке всех видов формаций, он всегда по природе [натуре] своей неокапитализм, он изобретает свое восточное и западное лица и оба их искажает и все это к худшему.

В то же время мы на ложном пути со всеми этими географическими распределениями. Это тупик, но тем лучше. Если речь идет о том, чтобы продемонстрировать то, что ризомы имеют так же свой собственный еще более жесткий деспотизм и иерархию, то тем лучше, ибо здесь и там нет дуализма, нет онтологического дуализма, нет аксиологического дуализма плохого и хорошего, нет американского синтеза или смеси. В ризомах, ризоматических отростках корней, есть узлы древовидности [древовидного разветвления]. Более того, есть деспотические формации, имманентности  и канализации, присущие ризоме. В трансцендентной системе деревьев, надземных корней и подземных стволов присутствуют анархические деформации. Важно то, что дерево-корень и ризома-канал не противопоставляются как две модели: одна действует подобно модели и трансцендентальной кальке, даже если она пораждает свои собственные истечения; другая действует как имманентный процесс, который переворачивает модель и делает набросок карты, даже если она создает свои собственные иерархии, даже если она пораждает деспотичный канал. Речь идет ни о том или другом месте на земле, ни о каком-нибудь моменте в истории, еще меньше о какой-нибудь категории духа. Речь идет о модели, которая не перестает себя воздвигать и разрушать и о процессе, который не перестает длиться, прерываться, и возобновляться. Нет это не дуализм, новый или какой-нибудь другой. Проблема письма: абсолютно необходимы неточные выражения, для того, чтобы описать что-нибудь точно. И совсем не потому, что нужно было бы пройти в поблизости, и совсем не потому, что можно было бы следовать только приблизительному: неточность ни сколько не приблизительность, напротив, это точный переход (passage) [место, отрывок] того, что производит себя. Мы призываем к одному дуализму для того, чтобы усомниться в другом. Мы пользуемся дуализмом моделей, только для того, чтобы достичь процесса, который поставил бы под сомнение всякую модель. Каждый раз необходимо иметь церебральные корректоры, которые уничтожают дуализмы, которые мы не хотели создавать, и по которым мы проходим. Приходить к магической формуле, которую все мы ищем: ПЛЮРАЛИЗМ РАВНО МОНИЗМ, проходя через все дуализмы, которые являются нашим врагом, но врагом совершенно необходимым, мебелью, которую мы постоянно переставляем.

Подытожим принципиальные характеристики ризомы: в отличие от деревьев и их корней, ризома соединяет какую-нибудь одну точку с любой другой, и каждый из образованных этим штрихов не отсылает с необходимостью к штрихам той же природы, она пускает в ход очень разные регистры знаков и даже не-знаковые состояния. Ризома не позволяет себя привести ни к единству ни к множеству [единому и многому]. Это не одно, которое становится двумя, ни даже сразу тремя, четырьмя, пятью и т.д. Это не многое, которое происходит от Единого и то, к которому прибавляется единица (n+1). Она не сложена ни из единичностей, но из измерений или, скорее, подвижных направлений. У нее нет ни начала, ни конца, но всегда есть точка, из которой она растет и выступает за свои пределы. Она конституирует линейные множества с n измерениями, субъекта и объекта располагаемых (ettaleble) на плане консистенции и из которых всегда вычтена единица [отнято их единство]. Такое множество не варьирует свои измерения без того, чтобы не изменить свою природу и видоизмениться. В противоположность структуре, которая определяется целокупностью точек и позиций, бинарными отношениями между этими точками и двуоднозначными отношениями между этими позициями. Ризома сделана только из линий: линий сегментарности, стратификаций в качестве ее измерений, также и линий истечения или детерриторизации в качестве ее максимального измерения, следуя которому множественность претерпевает метаморфозы, изменяя свою природу. Невозможно спутать такие линии (ligne) или черточки (lineament) с потомствами (lignee) древовидного типа[xxxvi], которые представляют собой просто локализируемые связи между точками и позициями. В противоположность дереву, ризома не является объектом репродукции: ни внешней репродукции как дерева-образа, ни внутренней репродукции в качестве структуры-дерева. Ризома это антигенеалогия. Это кратковременная память или анти-память. Ризома проходит через вариацию, экспансию, захват, пленение, побег. В противоположность начертанию, рисунку или фотографии, в противоположность калькам, ризома соответствует карте, которая должна быть продуцирована, cконструирована и всегда демонтируема, связуема, обращаема, модифицируема, должна иметь множественные входы и выходы и свои линии истечения. Именно кальки нужно перенести на карты, а не наоборот. В противоположность центрированным (а также полицентрированным) системам с иерархическими коммуникациями и предустановленными связями, ризома является нецентрированной системой, неиерархической и неозначающей, без Генерала и без организующей памяти или центрального автомата, однозначно определенного циркуляцией состояний. Вопросом в ризоме является ее отношение к сексуальности, а так же к животному, растительному, к миру, политике, книге, естественным и искусственными вещам, отношение совершенно отличное от древовидного отношения; это всевозможные виды "становлений".

Плато всегда посередине, ни в начале, ни в конце. Ризома состоит из плато. Грегори Бэйтсон  использует слово "плато", чтобы описать что-нибудь очень особенное: непрерывный регион интенсивностей вибрирующий сам по себе, который развивается избегая любой ориентации на кульминационную точку или на внешнее окончание. Бэйтсон[xxxvii] приводит в пример балинезийскую культуру, где сексуальные игры матери и ребенка или же споры между мужчинами происходят путём этой странной интенсивной стабилизации. "Своего рода непрерывное плато интенсивности замещено оргазмом",  войной или кульминационной точкой. Соотносить выражения и действия с внешними или трансцендентными целями, вместо того, чтобы оценивать их на плане имманенции по их собственной ценности[18] - это досадная черта западного духа. Например, тогда как книга состоит из глав, у нее есть свои точки кульминации и точки окончания. Что же происходит с книгой, состоящей из плато, сообщающихся между собой через микро-трещины, подобно извилинам в мозге? Мы называем "плато" любую множественность, соединимую с другими [множественностями] поверхностными и подземными стеблями таким образом, чтобы образовывать и расширять ризому. Мы пишем эту книгу как ризому. Мы составили ее из плато. Мы придали ей циркулярную форму, но это была шутка. Каждое утро мы просыпались и каждый из нас спрашивал себя за какое плато нужно было приняться, прописывая пять строк здесь и десять - там. У нас были галлюцинаторные опыты, мы видели строки как колонны из маленьких муравьев, которые покидали одно плато, чтобы завоевать другое. Мы осуществляли циклы сходимости. Каждое плато может быть прочитано в любом месте и поставлено в соответствие любому другому [месту]. Для множественного нужен метод, который бы эффективно его составлял; никакое типографическое ухищрение, никакая лексическая правоспособность, смешение или слообразование, никакая синтаксическая смелость не могут его [этот метод] заместить. На самом деле они чаще всего являются просто миметическими процедурами, предназначенными для того, чтобы рассеять или дислоцировать поддерживаемые единства в другое измерение для книги-образа. Технонарциссизм. Топографические, лексические или синтаксические создания необходимымы только тогда, когда они перестают принадлежать форме выражения скрытой единичности, чтобы стать самим одним из измерений указанной множественности; нам известны редкие удачи такого рода[19]. Мы, в свою очередь, не умели этого делать. Мы всего лишь употребляли слова, которые для нас функционировали как плато.

 РИЗОМАТИКА=ШИЗОАНАЛИЗ=СТРАТОАНАЛИЗ=ПРАГМАТИКА=МИКРОПОЛИТИКА. Эти слова представляют собой концепты, но концепты -  это линии, то есть системы чисел, привязанные к тому или иному измерению множественностей (страт, молекулярных цепей, линий истечения или разрыва, циклы сходимости и т.д.). Ни в коем случае мы не претендуем на статус науки. Мы знакомы с научностью не более, чем с идеологией, мы знакомы только с устройством. Есть только машинные устройства желания [машины желания] как и коллективные устройства высказывания. Ни обозначения, ни субъективации: писать к n (всякое индивидуальное высказывание остается пленником доминирующих обозначений, любое означенное желание отсылает к доминирующим сюжетам). Устройство в своей множественности работает с необходимостью одновременно на семиотических, материальных и социальных течениях (независимо от колличества повторов, которое может быть сделано в научном или теоретическом корпусе [corpus]). Больше нет троеделения (tripartition) между полем реальности, миром, полем репрезентации, книгой и полем субъективности, автором. Но устойство устанавливает соединения между некоторыми принятыми множественностями, в каждом - в своем порядке. Так же как книга не продолжается в следующей книге, нет ее предмета в мире, нет ее субъекта в одном или нескольких авторах. Короче говоря, нам кажется, что письмо никогда не будет достаточным для внеположенного письму[xxxviii]. У внеположенного нет ни образа, ни значения, ни субъективности. Книга - устройство внеположенного, против книги-образа мира. Книга-ризома больше не дихотомна, ни стержнеобразна и не мочковата[xxxix]. Никогда не делать корня, не выращивать его, как бы ни было сложно, не впасть вновь в эти старые процедуры. "Вещи, которые приходят мне на ум не своим корнем, но какой-либо точкой расположенной рядом с его серединой. Попробуйте таким образом их [вещи] задержать,  придержать травинку, которая начинает расти только из середины стебля и держаться за неё"[20]. Почему это так сложно? Это уже вопрос семиотики восприятия. Воспринимать вещи через середину, а не сверху вниз или наоброт, слева направо или наоборот, непросто: попытайтесь и вы увидите, что все меняется. Не просто увидеть траву в вещах и словах (Ницше говорил подобным образом, что афоризм должен быть "разжеван" и что плато никогда не отделимо от коров, которые его населяют подобно  тучкам небесным).

Мы пишем историю, но она написана с точки зрения оседлых [не-номадных] и от имени унитарного аппарата государства, что возможно даже когда мы говорили о кочевниках [номадах]. Чего не хватает, так это Номадологии - противоположности истории. Однако здесь достаточно редких и великих успехов, возьмем к примеру опыт крестового похода детей: книга Марселя Швоба, которая умножает россказни наподобие плато с изменяющимися измерениями. Книга Андреевского, Врата рая - это книга состоящая из одной непрерывной фразы: поток детей, непрерывное шарканье ног при ходьбе, протяженность, поспешность, семиотический поток всех детских конфессий, которые приходят заявить о себе старому монаху во главе процессии, поток желания и сексуальности, каждый ребенок, лишенный любви и ведомый темным посмертным педерастическим влечением графа Вандомского, с кругами сходимости - важно не то, что эти потоки образуют "Единое или множественное", мы больше не там: существуют коллективное устройство высказывания, машинное устройство желания одно в другом, и они разветвляются на колоссальном внеположенном, которое образует всякого рода  множественности. И затем, самый недавний пример: книга Армона Фараши о четвертом крестовом походе, Дислокация, где фразы расходятся и рассеиваются, сталкиваются и сосуществуют; и буквы, и вся типография принимается танцевать [вторя] бреду крестового похода[21]. Вот модели номадического и ризоматического письма. Письмо обручается с машиной войны и линиями истечения, оно покидает страты, сегментарности, оседлость, аппарат Государства. Но зачем нужна еще одна модель? Не является ли книга еще одним "образом" крестовых походов? Не происходит ли по-прежнему сохранение единства (l`unite), как единства стержнеобразного в случае Швоба, как "недоношенного" единства в случае Фараши, как загробного единства Графа в самом красивом случае "Врат Рая"? Нужен ли еще более глубокий номадизм, чем номадизм крестовых походов, настоящих номадов, или номадизм тех, кто даже больше не двигается и кто больше ничего не имитирует? Они [номады] всего лишь обустраивают (agentser). Как может книга найти достаточную внеположенность, с которой она могла бы обустраиваться в гетерогенном, а не мир, подлежащий репродукции? Будучи отнесенной к культуре, книга в любом случае является калькой: калькой себя, калькой предыдущей книги того же автора, калькой других книг какими бы они ни были разными, нескончаемое (де)калькирование принятых концептов и слов, копирование настоящего, прошлого или будущего мира. Но антикультурная книга[xl] всё ещё может нести на себе  слишком тяжелое [бремя] культуры, но при этом  она будет более активно пользоваться забвением, а не памятью, субразвитием, а не прогрессом развития, номадизмом, а не оседлостью, картой, а не калькой. РИЗОМАТИКА=ПОП-АНАЛИЗ, даже если народу есть чем заняться, кроме как её читать, даже если блоки университетской культуры или псевдонаучности остаются слишком тягостными и тежеловесными. Ибо наука стала бы совершенно безумной если бы мы оставили ее в покое, посмотрите на метематику, она не наука, а чрезмерный номадический жаргон. Даже, и в особенности, в теоретической области любые шаткие  прагматические леса (echaffodage) являются более ценными, чем калькирование концептов с их надломами и прогрессами, которые ничего не меняют. Скорее невоспринимаемый разрыв, чем значимый надлом. Номады изобрели машину войны против аппарата государства. Никогда история не включала в себя кочевой период (nomadisme), никогда книга не включала в себя внеположенное. В течение долгой истории Государство было моделью книги и мысли: логос, философ-король, трансцендентность Идеи, интериорность концепта, республика Духа, трибунал разума, функционеры мысли, человек-законодатель и субъект. Претензия Государства быть интериоризированным образом мирового порядка и укоренять человека. Но отношения машины войны со внеположенным - это не другая "модель", это устройство, которое заставляет саму мысль становиться кочевником (nomade), книга является деталью для всех подвижных машин, стеблем для ризомы (Клейст и Кафка против Гете).

Писать к n, n-1 - писать слоганами: Выращивайте ризомы и никогда - корни! Не сейте - вкапывайте! Не будьте ни единым, ни многообразным, будьте множественностями! Проводите линию, и ни в коем случае не ставьте точку! Скорость превращает точку в линию![22] Будьте быстрыми, даже находясь на месте! Линия удачи, линия бедра, линия истечения. Не призывайте Генерала в Вас! Никаких правильных идей, только одна идея! (Годар). Имейте короткие идеи. Составляйте карты, вместо того, чтобы делать фотографии или рисунки. Будьте Розовой Пантерой и ваши любови станут подобны осе и орхидее, коту и бабуину. Как говорят о старом человеке-реке:

 

   He don`t plant tatos

   Don`t plant cotton

   Them that plants them is soon forgotten

   But old man river he just keeps rollin along. [xli]

 

  Ризома не начинается и не заканчивается, она всегда в середине, между вещей, между-бытие, интермеццо. Дерево - это преемственность, а ризома -  союз, только союз. Дерево навязывает глагол "быть", а ризома соткана из союзов "и … и … и …". В этом союзе достаточно силы, чтобы надломить и вырвать с корнем глагол “быть”. Куда вы идете? Откуда вы выходите? Куда вы хотите прийти? Это достаточно бесполезные вопросы. Возвращаться к tabula rasa и снова начинать с нуля,  искать начало или фундамент - все это включает в себя ложную концепцию путешествия и движения (методика, педагогика, инициация, символика …). Но Клейст, Ланц или Бушнер - у них другой способ путешествовать: перемещать себя, начинать с середины, [проходить] по середине, входить и выходить, но ни начинать, и ни заканчивать[23]. Более того, именно американская литература, и уже английская, манифестировали этот ризоматический смысл, умели двигаться между вещей, основали логику И [ET][xlii] перевернули онтологию, переместили фундамент, аннулировали конец и начало. Они умели делать прагматику. Дело в том, что середина совсем не среднее, наоборот, - это место, где вещи набирают скорость. Между  вещей  означает не локализуемое отношение, которое идет от одного к другому, и обратно, а перпендикулярное направление, поперечное движение, которое доставляет одного и другого, ручей без начала и конца, который подмывает свои берега и разгоняется посередине.