Стоя на грани мерцающего разума, вглядываюсь в фосфоресцирующее море сознания, угадываю раковину собственной психики, в которой растёт моё я. Безбрежный океан неразумия омывает континент познания, окружённый рифами непонимания и кораллами непостижимого, растущими от нашего суеверия. Налетит ветер рационального и сметет пелену потаенного, скомкает ее в липкую грязь мистического бреда и выбросит на остров несбыточных желаний, неоправданных надежд и разбитой мечты. Вырастает гриб метафизического взрыва, раскаты онтологического грома оповестят жителей философской провинции о наступлении ядерной зимы постмодернизма, в которой выживают только совершенные существа интенциональности и текстуальности. Маленький мальчик Поль бродит среди осколков значений стершихся слов, замазанных фраз и зачеркнутых абзацев; он хочет выразить, выбросить в мир невысказанный смысл, а его потчуют оперными партиями, сказками о спящей царевне, вынуждают выговаривать никому не нужные и всем надоевшие сочетания звуков устной речи. Заброшенный замок Кафка-юрт врезается шпилями в словесное небо, дырявя изящные облака "корпус коммюнис", подвешенные как люстры в психиатрической лечебнице, величиною с мир. Падают шторы забвения, и на земле воцаряются ночь кумиров, сумерки богов, тьма египетская, в которой рождаются фантазмы хоррора, и метастазы сумасшествия распространяются в дремлющих умах эмбрионов сверхчеловеков. И только Один не спит, он стоит на границе фосфоресцирующей мглы, вглядываясь в непонимаемое и пытаясь очертить переделы своего сознания, переступать через которые нельзя ни своим, ни чужим, ни изнутри, ни извне. Мириады светлячков привлекают внимание вопрошающего, свивают свои гнезда у него на голове, отвлекая от Главного, того, что надежно и прочно. Болтовня цикад заглушает голос рассудка, открывая простор камнепаду письменной речи, который обрушивается в разверстую бездну деконструктивной работы бесшумно и как бы нехотя. Встают гиганты мыслетворчества и протестуют, но как-то тихо и неуверенно. Игровое пространство смеха заполняется пляшущими комедиантами СМД-методологии, паяцами феноменологии и акробатами постструктурализма; лишь степенные жители экзистенциального городка безмятежно гуляют между ними, полные своим сарказмом и ответственностью за существование. Голгофа психологизма ждет своих мертвецов, а пока привычно пустует, зияя глазницами черепа бедного Йорика. Звучит органная музыка Гегеля в исполнении виртуоза Маркса, его перебивает популярная певица Кристева в сопровождении оркестра народных инструментов под управлением Истины, Добра и Красоты. Слушатели шокированы, но подчиняясь общему настроению, аплодируют стоя и долго. Философски организованными толпами бродят неофрейдисты и постпозитивисты. Эта картина навевает на Модельяни меланхолию пессимистов a-la Артур Шопенгауэр. Выписанная в центре голова Альбера Камю при изменении освещенности превращается в передник фрекен Бок; изображенный слева бюст Вольтера исчезает в загадочных усах Сальвадора Дали, панорама Полтавской битвы на заднике плавно переходит в иллюстрацию "Гадкого утенка" на переднике, который висит на гвозде внимания в творческой мастерской вдохновения, вход в нее заповедан, а, может быть, и забыт. Сбитый набекрень картуз венчает статую Командора, похожую поэтому на Владимира Ильича Ленина, который немного похудел и вытянулся в длину. "В ширину штанин Маяковского поместился весь Арбат с прилегающими улицами и рестораном "Прага" на углу" - так думал дадаист, сравнивая свои образы с хрестоматийной встречей зонтика и швейной машинки на столе для разделывания трупов. Мартин Хайдеггер морщится, но проглатывает очередной глупый вопрос о технике интервьюера, (больше он ничего не сможет написать). Зато Жак Деррида, гордый своей родословной, обмахивается веером квазипонятий, внушительно вписывает в историю созерцания двойной жест деконструкции, диктуя по ходу дела письмо очередному другу. Мишель Фуко в кожаных штанах и мотоцикле поносит своего ученика с кафедры университета, обвиняя в пан-...-изме.(Сам хорош!) Группа яйцеголовых философской провинции ломают перья в дебатах (заочных, разумеется) с плохо прочитанными текстами заокеанских (?) коллег. Все это вызывает зевоту у обывателей и хандру у мещан захолустного городка. Звучит "Провинциальный блюз"(джаз - ?), зубодробительные звуки которого падают на мокрый от слез (неба, конечно) асфальт ртутными каплями "непросекаемого". Барометр интеллектуальной жизни местечка под Парижем лихорадит, он показывает то штиль, то бурю, то ураган, то ведро, а то и то, и другое, и третье, и четвертое сразу. Всем понятно, что в такую погоду следует сидеть дома, и не казать носу на улицу, но "вертопрахам"(ветроптахам) все равно и они летят сломя голову по прошпекту Университетскому мимо зданий и корпусов, мимо статуй и площадей по одному им известному маршруту. Нобелевские лауреаты завидуют ленинским стипендиатам, их молодости, естественно, хотя последних, вроде бы, уже и нет. И это небытие (этот след, если хотите) повергает в прах все теории присутствующего присутствия (если дозволено будет их так назвать). Гонка на перегонки со временем продолжается. Где-то бродит Марсель Пруст под руку с Жаном Жене, Андре Жид с Мишелем Фуко, Витгенштейн с Мерло-Понти и другие педерасты под неусыпным надзором проницательного (проницательнейшего) Зигмунда. Петька Пустота борется с шизофренией, но, потеряв нить рассуждения, сдается на милость победителю. "Пиастры! Пиастры!" - кричит Зигмунд и делает на голову Виктору Пелевину. Весь этот бред ложится (а может, кладется) на музыку группы "Сплин" и занимает ведущие места в отечественных хит-парадах, но не долго, его вытесняет вздор не менее популярной в определенных кругах группы "Несчастный случай", правда, в другой номинации. Великолепные аранжировки, небанальные тексты, оригинальные голоса уже не ценятся в эпоху конца Книги и начала Письма. Весь такой ясные и светлый фоноцентричный мир обрушивается в тартарары грамматологии, поднимая тучи пепла титанов, низвергнутых туда когда-то Зевсом. Земля чихает и просыпается от тяжкого сна Хайдеггера-2. Мультипликационные герои Камю и Сартра уступают сцену письма виртуальным персонажам после постструктурализма с их взвинченным нравом, нервическими телодвижениями и анемичным выражением лица. Все рушится и восстанавливается вновь: декорации ломаются и восстают как живые, актеры умирают, разлагаются и слагаются вновь как белый стих, режиссеры распадаются и собираются по законам компьютерной графики. Воцаряется ее величество Про-грамма, управляя всем, за исключением шизоморфоз. Материя теряет плотность и сопротивление на разрыв, в просветах кипит экзистенциальный вакуум и наш разум возмущенный. Бытию заповеданы просеки и проселочные дороги, они переподчиняются Следу и Письму. Пространство схлопывается и гудит как супер-струна, по которой ударили медиатором пятибраны. Время, порвав с бытием, флиртует с отсроченным присутствием и уже не интерпеллирует. Инскрипции стираются и забываются, появляются вновь, но их уже никто не замечает. Жизнь управляется забытыми законами, которые перестали соответствовать своему изначальному смыслу. Хаос поглощает порядок. Человек - хаос в хаосе. Все стало как раньше, до просветления античных мудрецов. Фантасмагория с претензией на поэтичность. Постмодернистская чувствительность, доведенная до разрыва с рациональностью. Все во всем и ничего в ничто. Вера ослепла, разум помутился, язык онемел, истина оглохла, добро обозлилось, красота торгует своим телом. Все смешалось в доме бытия. Квазифилософские псевдоморфозы приказали долго жить. Все!
В погоне за смыслом
(несколько текстов)
Немного о
пищеварительном мышлении
Зимняя рапсодия
Разъятие
Текст №1
Философия крайних
случаев (рецензия на Анти-Эдип)