Самосознание русской литературной критики 1990- х годов : драматизм обновления.
Поднимая вопрос о перспективах и механизмах самосознания русской литературной критики 90-ых годов, следует прежде всего отметить тот несомненный факт, что современное литературно-критическое мышление уже почти полностью освободилось от монологизма художественно-этетического настроя, присущему общественному сознанию советской эпохи, и входит в иную стадию полицентрической формы своего бытия, что неизбежно вводит ее в необходимость выхода на новый уровень своего художественно-эстетического и дисциплинарного самосознания, характерного для нового периода российской истории.
Помимо анализа всего фактуального массива литературно-критических текстов, охватывающего все художественное пространство литературного процесса 90-ых годов , (полностью осветить который у нас не имеется ни технических - в связи с тем , что доступ ко всем литературным журналам крайне ограничен - , ни физических возможностей) , наиболее интересными формами фиксации процесса самосознания современной литературной критики для нас являются те статьи, в которых данная проблема является самостоятельным предметом обсуждения. Где авторы интересуются вопросами о том, что представляет собой современная литературная критика, каков ее жанровый состав, каковы ее особенности освоения эстетической реальности художественной литературы, какие ей приходится ставить перед собой задачи, и к каким перспективам может привести их дальнейшая реализация.
К такого рода статьям следует отнести работы С. Костырко, П. Басинского, Н. Ивановой, а также материалы филологических дискуссий "Критики о критике", проводившейся под эгидой журнала "Вопросы литературы" и , более злободневной " Современная литература : Ноев ковчег ? " , помещенной в первом номере журнала "Знамя" за 1999 год.
Причем актуальность обращения к проблеме самосознания литературной критики в работе Н. Ивановой осознается фактически как естественное следствие вступления русской критики в новую отчетливо просматриваемую фазу своего исторического развития, где она, как форма самосознания литературы, нуждается , помимо продолжения взятых на себя обязательств, еще и в акте своей самоидентификации.
Поэтому Н. Иванова и относится к своей статье " как к попытке самоопределения, право на которое критика отстаивает издавна". Такого рода интерес к выяснению проблем самоидентификации литературной критики и литературоведения вслед за которой происходит интенсивная работа по обновлению их теоретико-методологического арсенала, возникает по мысли Роберта Веймана в ситуации кризиса исторического исследования о чем свидетельствуют многочисленные факты состояния немецкого послевоенного литературоведения резко снизивший свой вес влияния на международной арене под воздействием новой англо-американской критики.
Другой немецкий филолог, основатель так называемой "рецептивной эстетики" Х. Яусс, связывает причинные факторы кризиса исторического сознания с невозможностью построить современную концепцию истории литературы : “ история литературы пользуется сегодня чаще всего дурной славой, причем вполне заслуженно. Последние полтора столетия историки этой почтенной дисциплины свидетельствуют о неуклонной деградации. Ни для кого уже не секрет, что филологи моего поколения даже ставят себе в заслугу замену традиционного общего изложения национальной литературы, разбитого по эпохам, на лекции проблемного или систематического характера”.
Применительно к российскому литературоведению этот процесс можно проследить через те существенные трудности в издании заключительного тома истории мировой литературы, составители которого не могли справится с созданием целостной исторической доктриной развития российского литературоведения двадцатого века.
Можно представить себе с какими трудностями приходится сталкиваться литературоведению современной литературной критике в зоне осмысления которой оказывается история постперестроечной литературы и какую неизмеримо высокую степень важности обретает проблема внеистоического самосознания литературы и литературоведения, всегда функционирующего в виде формы самосознания художественной словесности.
Сразу оговоримся, что под внеисторическим самосознанием мы подразумеваем попытку самосознания литературно- критического мышления, протекающую вне своих исторических истоков, и выявлении причинно- следственных оснований современного состояния той литературной ситуации, которое она пытается продиагнозировать. ( Внеисторическое самосознание, в системе употребленения нашей терминологии, есть самосознание синхроническое, игнорирующее диахронический подход). Не случайно в своей статье " О критике вчерашней и сегодняшней" С. Костырко ставит в упрек П. Басинскому и Е. Ермолину то, что они начинают описывать современное состояние литературы с "чистого листа", не руководствуясь при этом никакими принципами историзма.
Примерно также действует и нынешняя "новогазетная критика", занимающаяся оперативной фиксацией текущих литературных событий и не делающая акцента на их причинно- следственной рефлексии, сдерживаемая избранными границами жанра и используемых методов освоения художественно-эстетической реальности.
На сегодняшний день в теоретической литературной критике сложилось два типа реакции на свой полицентризм, пришедший на смену унифицированному советскому мышлению.
Первый можно охарактеризовать как собственно полицентрический, не находящий единства в расширяющимся спектре литературно-критических воззрений, констатирующий тотальную релятивизацию литературно-критической мысли и анархизм взаимного непризнания и отчуждения, царящий в критике и литературе.
Второй тип реакции по преимуществу бинарно-дихатомичный. Он представляет из себя попытку систематизации множества литературно-критических точек зрения в некоторые направления, основанием для дифференциации каждого из которых являются уже не столько политические, философские и нравственно-политические воззрения критиков, сколько их предрасположенность к выбору определенного жанра и институциональной формы проведения в жизнь своей художественно-эстетической (а, применительно к "газетной критике", уже даже и просто информационной) продукции.
Наиболее ярким представителем этой второй формы реакции является Н. Иванова, которая в своей статье "Между" пытается дать всему постперестроечному состоянию российской литературной критики 90-ых годов следующую характеристику : " На наших глазах в словесности тоже произошла смена приоритетов, и одним из существенных ее показателей стало изменение жанрового репертуара - и изменение интересов публики, отложившей в сторону толстый журнал ради газеты. При этом определенные виды литературной деятельности, как нынче говорят, "завязанные" на периодику, претерпели наиболее глубокие изменения. Это прежде всего касается критики, с одной стороны, пришедшей к чуткому обслуживанию вкусов новой публики, с другой - взявшей реванш за долгие годы униженного существования про столь государственно важной и идеологически значительной деятельности, как литература. Если обратиться к статистике, то по количеству отзывов , рецензий, информацией о литературных новинках новая пресса безусловно опережает критику крейсерскую, толстожурнальную".
И это , по ее мнению, обусловлено тем, что " конец литературоцентризма естественным образом совпал с расцветом журнализма. Новое время потребовало новый язык - прямой, информативный, ясный, безо всяких там эзоповых фиоритур. Возникновение все новых газет и журналов, деление телеканалов, появление радиостанций сказалось на оттоке внимания от книг и традиционных журналов. Изменился быт, в том числе и литературный : литература, к разочарованию одних и восторгу других, стала необязательным аксессуаром жизни, а не ее начальником...
Литература стала рыночным товаром - в ряду других товаров в обществе потребления.
Теперь ей пришлось бороться за публику с другой, новой, народившейся властью - с властью газеты, с аудиовизуальной властью. Началось другое сражение, другая, по-новому изощренная борьба
Ходкость рыночного товара решает не столько его качество, сколько мода и реклама. Закон рынка состоит в том, чтобы рекламы было много и чтобы мода менялась постоянно. В результате измелись литературно-критические "роли", появились новые амплуа - критического кутюрье и рекламиста."
Таким образом, Н. Иванова в противоположность синхроническому, игнорирующему принципы историзма характеру литературно-критической рефлексии, присужему П. Басинскому и Е. Ермолину, пытается проанализировать состояние современной русской литературной критики 1990-ых годов в социокультурной ракурсе. Более того, она прослеживает влияние исторического контекста на состояние литературных жанров, и, наоборот, по востребованности жанра, проводит диагностику социокультурной ситуации нашего времени.
Далее Н. Иванова выделяет два направления в современной литературной критике : критику "толстожурнальную" и "новогазетную", пытаясь осмыслить не только характер каждого из них, но и специфику их дивергенции.
"Толстожурнальную " критику, а также критику "литературной газеты" Н. Иванова расценивает как критику традиционную, сохраняющую "высокий стиль ответственных раздумий" и потому, в соответствии со своими задачами и прочими концептуально-методологическими интенциями, нуждающуюся в соответственном жанровом оформлении :
" критикам толстожурнального типа всегда необходимо было широкоформатное пространство : для маневра, разговора ab ovo , для разворачивания аргументации, неспешного, подробного комментированного пересказа сюжетов литературных произведений, взвешенной и доказательной, вдумчивой оценки. Для глубинв подтекста, изящества примеров, обнаружения контекста и так далее, и тому подобное - вещей, от которых новая, на первый взгляд легковесная газетная критика вовсе не желала быть зависимой.
Она хотела миллион - и сразу"
"Новогазетная" литературная критика, избравшая в соответствии со своим принципом адаптации к новым социально-экономическим условиям совершенно иную модель профессионального поведения, изменила контуры своего предметного поля : " Новая поросль начала работать по контрасту. Стратегической линией поведения была первоначально избрана именно независимость - от идеологии, от "круга", от "своих". Критики ( разных, кстати, поколений) "Литературной газеты" в роли хранителей огня отстаивали сокральность - критики "Новой газеты" ничего не отстаивали, они вообще не считали, что "литература должна". Кому бы то ни было."
Такого рода интенциональные установки современного литературно-критического мышления приводит к тому, что в зону ее деятельности начинает попадать совершенно новый объект, оказывающийся фактом не литературы, а литерературного процесса
Как отмечает Н. Иванова "То, что было найдено практикующей критикой "НГ", касалось прежде всего расстояния.
Расстояния между критикой и литературой.
Во- первых, критика "НГ" решительно ощутила себя на равных. Литературой. Ощутила, что писать " о литературе", как раньше, "как принято", уже невозможно.
Во-вторых, если литературы становилось меньше, то критики должно быть не меньше, а больше. Происходило и сближение, и - одновременно - эмансипация критики от литературы. Близость к журнализму ее не смущала, а вдохновляла, открывала новые перспективы.
Дело в том, что пресса ( которой раньше у нас просто не было), можно сказать, преобразила литературный быт..
Описание сцен и скандалов, разыгравшихся на собраниях писателей, стало одним из новых жанров в "НГ". И - появился стиль этих описаний, внешне корректный, но по сути "стебный", по интонации высокомерный. Литература предстала делом не только словесным, но и домашним, если не сварно-коммунальным.
Виной тому не столько критика "НГ", сколько само литературное поведение, борьба за власть, за собственность, которая велась, как вы сами понимаете , не при помощи новых литературных произведений.
К "бытовым" картинкам писательских разборок прибавились легкие, изящные кроки литпраздников, литпрезентаций. А сами критики стали выступать не в одном, а в разных амплуа : серьезный аналитик мог надеть маску шута, эксперт - "теннисиста", играючи отбивающего чужую "подачу", культуролог - информатора, литературовед - репортера"
Эта ситуация говорит о том, что метод начинает сам определять границы своего объекта и подвергать его произвольной, индивидуальной обработке, и потому перестает быть зависимым от литературы, детерминированным ею, так как оказывается погружен в окололитературное пространство, к отображению которого он начинает испытывать больший информационный интерес, чем к самим художественным текстам. И потому " газетная критика стала не только "отправлять функцию", сколько создавать свой художественно-идеологический мир" - то есть пришла к практической реализации креативных тенденций литературно-критического мышления.
Совершенно естественно, что изменение характера объекта изменило и границы жанра : " Произошла минимализация литературно-критической статьи-обзора - он порой съеживался до одного абзаца".
Другую дифференциально-стилистическую черту между критикой "новогазетной" и критокой "толстожурнальной" Н. Иванова видит в коммуникативной ориентации критика на характер его взаимодействия с читательской аудиторией ( то есть то, что затем С. Костырко назовет "представительством") : " Достаточно резкой, различающей границей между критиками либеральной школы, изредка появлявшимся на страницах "НГ", и критиками самой "НГ" стало отношение к аудитории. Если адресатом первых была "общественность", "читатели", "подписчики" ( "народ" и "власть"), то адресатом вторых являлись они сами.
Для Аннинского, "узкий" профессионализм, которым больше всего и гордились критики "НГ", работа " фактически на узкий круг профессионалов" - как " во всем цивилизованном мире" - занятие "удушающе бескослородное". Для Аннинского, Рассадина, Сарнова или Златоусского, при всем различии их убеждений и манер, ощущение, что их "никто не читает" - трагическое. Для новых критиков - норма, не вызывающая отрицательных эмоций".
Это наблюдение Н. Ивановой представляется нам довольно-таки спорным. Во-первых, сам характер оперативной журналистики, в системе которой разворачивает свою деятельность "новогазентная" критика не предрасположен к работе с "узким кругом профессионалов". Так что если бы "новогазентные критики" и попытались бы реализовать такую установку, то редакции этих газет просто-напросто отказались бы от их услуг, так как по законам современного информационного рынка востребованным становится только то лицо, которое умеет производить конкурентноспособную информацию. Это значит, что писать свои статьи для самих себя и не испытывать при этом никаких отрицательных эмоций "новогазетные критики" просто не имеют права.
Хотя, вероятно, Н. Иванова пыталась в такой, несколько экспрессивной форме, выразить другую мысль, охарактеризовав коммуникативную установку на взаимодействие с читательской аудиторией ( а , если точнее, по мысли Н. Ивановой ее отсутствие) при соответствующем способе подачи литературно-критического материала. Однако важно отметить тот факт, что именно реализация такого типа отношения к читателю со стороны "новогазетной" критики в современной социокультурной ситуации становится востребована, отвечая нормам современной информационной коньюктуры.
Это положение требует соответствующего прояснения.
Прежде всего вспомним ранее звучавшую в статье Н. Ивановой мысль о том, что уже у самых истоков своего возникновения критика "НГ" руководствовалось при проведении в жизнь своей литературной политики принципом "если литературы становилось меньше, то критики должно быть не меньше, а больше". Это свидетельствует о том, что в кризисный для художественной литературы период, критика пытается сохранить художественный и ценностный баланс в литературном процессе за счет восполнения утраченного текущей литературой эстетического потенциала путем актуализации внутри себя того типа художественного мышления, что был ранее присущ художественной литературе. И тогда критика действительно становится в чем-то "критикой как литературой".
Литературно-критический анализ художественной литературы низкого качества не ставит критика в подчинительное отношение к изучаемому им литературному произведению, поэтому анализ низкопробного художественного материала создает рецензенту благоприятные условия для своего самовыражения. И тогда критика начинает не столько отражать литературный процесс, сколько творить его, конструируя некоторый обобщенный образ сегмента литературного процесса и выстраивания по отношению к нему определенной ценностно-эмоциональной установки. Выше этого в условиях атомарного общества и атомарной культуры она подняться не может, поскольку отчетливо осознает свою обреченность быть частью этого расколотого мира, осознавать себя как часть, что и обуславливает частичный характер ее интегрально ориентированной рефлексии.
И в тоже время это не есть попытка "истолковать неповторимое, исходя из общих задач современной литературы", как ранее пытался определить призвание критика Д. Стариков. У современной литературы вряд ли имеются какие-то общие задачи, а что же касается того, что делать это необходимо из запросов общества - то это и вовсе стало на сегодняшний день банальной архаикой. Да и самом деле, есть ли этот запрос у общества. отказавшегося от художественной литературы ? И как можно сформулировать этот запрос, если он не обладает каким-либо интегральным единством в пространстве атомарного общества. И насколько можно говорить об актуальности такого запроса, если чтение как культурно-эстетический акт потеряло свою обязательность для человека современного общества, который совершенно спокойно занимает, по выражения В. Березина, позицию не-чтения и не испытывает при этом никакого эстетического дискомфорта.
Поэтому современная литературная критика находится в довольно щекотливом положении. С одной стороны, она провозглашает смерть литературы и бессмысленность ее анализа в такого рода положении. однако, с другой стороны, критике - хотя бы для того, чтобы сохранить возможность собственного выживания в современной социокультурной ситуации - приходится все-таки несколько сдерживать свой элегический пафос и удержаться от провозглашения абсолютной смерти художественной литературы. Ибо если критика говорит о том, что сегодня ввиду полного упадка художественной словесности вообще нечего читать и читатель в таком суждении доверяет критике, то в дальнейшем реципиент уже не видит никакой необходимости в самом акте ознакомления с критикой как формой рефлексии этих ущербных текстов. А это значит, что ради своего собственного онтологического выживания в современном культурном пространстве, критике все же приходится время от времени утверждать, что не смотря на столь нелицеприятное положение современной русской литературы 1990-ых годов, в ней все же осталось несколько интересных авторов, чье творчество достойно обсуждения на страницах литературно-художественных журналов.
В целом же вышеобозначенный парадокс отношения к современной литературной ситуации современная литературная критика склонна практически решать путем привлечения читательского внимания не к тому литературному произведению, которое охаивает или превозносит критик, а к самой литературно-критической статье, рассматриваемой его создателем в качестве самоценного художественно-эстетического феномена культуры. При таких условиях возникает возмость существования "критики в отсутствии литературы", как говорил об этом С. Ломинадзе.
Однако его позиция должна быть скорректирована некоторыми оговорками. Профессиональная критика ( если можно , конечно, говорить о таком уровне ее сохранения в современных социокультурных условиях) может существовать лишь в ситуации "отсутствия литературы", при понимании ее как отсутствия литературы высокохудожественной. Иначе говоря, она может сохраняться в системе тотального культивирования псевдолитературы. Но в тоже время ей придется уйти с культурной арены в том случае, если художественная литературы просто физически перестанет существовать, когда перестанут писаться и издаваться книги. Так что физическое существование литературной критики способно длиться до тех пор, покуда существует ее предмет, безотносительно к характеру предмета.
Разумеется, характер предмета всегда будет в чем-то определять и характер литературной критики, но в данном случае речь идет не о характере и специфике литературно-критического мышления, взятого в каком-то жанрово-методологическом ключе, а о форме его существования в нынешней исторической ситуации. К тому же на уровне идентификации характера своего объекта литературная критика даже в лице лучших своих представителей не раз уже делала довольно серьезные ошибки.
Именно такая онтологическая зависимость литературной критики от литературы и ведет к тому. что она, по мысли Л. Аннинского, " в отличие от литературы "вообще", не имеет даже иллюзии самодостаточности". Но это справедливо лишь по отношению к онтологическому уровню отношений литературной критики и литературы, поскольку на другом аксиологическом уровне их взаимодействия может наблюдаться и иная ситуация, когда критика пытается всячески продемонстрировать в художественной практике свою эстетическую и культурную самодостаточность, осознаваемую через рефлексию своего ценностно-приоритетного положения над текущей второсортной литературой. И именно через самосознание такого трансгредиентного ( терминология В. Библера) отношения к своему предмету, литературная критика и пытается стать для читателя некоторой точкой опоры, на основании которой у него будет формироваться свое отношение к истинным или мнимым ценностям текущей литературы.
В качестве практической иллюстрации описанного нами факта практического функционирования литературной критики как самостоятельной формы художественно-эстетической деятельности, направленной на приоритет интенции самовыражения над достоверностью анализа, можно привести статью Евгения Ихлова "Вселенская смазь", в которой дается такой обзор содержания нового литературного журнала "На посту" : " Неопостовцы больше всего напоминают городских партизан в духе 1968-го, ведущих активные операции по всем направлениям филологии и лексикографии. Они блестящи и неотразимы в своих ударах и беспощадны как "барбудос", ворвавшийся в Нью-Йорк, в ужасе опустевший перед ударными частями, условно говоря, маршала Варенникова. Их критическая оперативность может посрамить любой спецназ, напоминая части быстрого реагирования, одновремено освобождающие Гренаду от социализма, Панаму - от "героинизма" и Горбачева - от Фороса. Настильный огонь ведется по всем азимутам, и его жертвой уже пала масса священных коров отечественной и прочей словесности".
Заметим, что художественно-стилевая форма подачи анализируемого материала организована таким способом, чтобы вызвать интерес к самой себе, а не к тем статьям из литературного журнала "На посту", которые вызывают у Е. Ихлова столь негативно-усмешистую ироническую реакцию. важен не сам предмет литературно-критического описания, а отношение к нему.
Совершенно очевидно, что в этом процитированном нами фрагменте литературно-криической статьи, критик ставит себя выше тех материалов, по которым он пишет обзор, не следуя позиции С. Костырко - позиции покорного следования за литературным текстом.
Литература существует внутри литературного процесса, она его стержень, центральное ядро. Но следует заметить, что именно критика создает образ литературного процесса, она контекстуально опредмечивает, объективирует литературные и межлитературные связи. Обзорная литературная критика вообще склонна описывать не жизнь ( как это делает художественная литература) и не собственно художественную литературу, а некоторую литературную ситуацию, в которой находится эта литература, то во что она оказывается помещена . И в то же время литературная критика описывает и то, как сама литература этот вмещающий ее контекст формирует. ( Вмещающим же контекстом может быть современная история. взятая в социально-политическом, культурном и обыденно-бытовом измерении).
В целом же, тенденция литературно-критического обзора в современной газетообразной информационной культуре обретает гораздо большими возможностями для своей реализации. чем аналитическая статья, затрагивающая интерпретацию какого-то единичного литературного произведения, а не целый комплекс литературно-художественных текстов.
Н. Иванова совершенно правильно утверждает, что современной "новогазетной " критике свойственен персонализм. Но свойственен он ей потому, что в современных культурно-исторических обстоятельствах этот персонализм ставится коммуникативен. И в действительности происходит так, что избравший подобно рода стиль профессионального поведения литературный критик пишет для других, а не для самого себя, как это утверждает Н. Иванова. Хотя внутри чтения самой статьи это может и чувствоваться.
Последнее происходит потому, что эктравертная установка критика развернута в литературное пространство и в тоже время сопрягается с интровертным самораскрытием, яркостью подачи индивидуальных эмоциональных оценок , но отношение к рецептивному контексту, вмещающему в себя импульс ожидания и предполагаемые читательские реакции читательской аудитории, в этой статье не объективируется. статья не включает в себя обращение к читателю. Это создает иллюзию того, что критик пишет свою рецензию или обзор либо "для себя", либо в некое культурное пространство, не совпадающее с текущей социальной действительностью.
В итоге столь характерное для критика невнимание к читательской аудитории сочетается с предельной погруженностью в литературный процесс, что и создает у читателя иллюзию внутреннего самораскрытия литературного мира, опосредованного литературно-критическим мышлением, развернутым во внутренний ( сугубо литературный ) контекст. здесь мы имеем дело с персональной коммуникацией, которая не смотря на то, что в итоге не делается диалогичной ( что, видимо. и ставит в упрек "новогазетной" критике Н. Иванова) все-таки оказывает на читателя определенный импульс воздействия. Все это связано с монологичной формой коммуникации, неизбежной при атомарном обществе, осуществляющим переход к монологической культуре.
Используемый В. Ихловым способ подачи литературно-критического суждения , не рассчитанный на объективацию контакта с читательской аудиторией, в то же время не ставит читателя в позицию осознания себя как части этой самой аудитории. Тем самым читатель имеет право на свой автономный статус, он не примысливает себя к читательской общности. Читатель оказывается поставлен в позицию стороннего наблюдателя, у которого созерцание литературного процесса преломляется сквозь фокус того литературно-критического суждения, которое культивирует в своей статье литературный критик. Читатель растворяется в литературно-критическом монологе, составленным таким образом, что у него нет необходимости вести диалог с самим текстом ( раз эту коммуникативную интенцию замещает литературно-критическое суждение), ни с самим критиком, который так сконструировал свои отношения с читателем, что последнему не приходится ставить себя в позицию возражения концепции критика, столь важной интенции через которую реципиент как субъект диалога приходит к осознанию особенностей собственной экзистенции. Кроме того, необязательности возражения читателя критику способствует перемещение литературной критики в систему информационной культуры, тяготеющей по своей родовой принадлежности к фактуальному характеру отражения событий. Разумеется, у субъекта может быть сформировано относительно этого факта свое собственное суждение, но информационная культура не создает прецендента для установления с этим фактом обратной связи, она не культивирует касательно его диалогического отношения.
Как замечает Д. Бунью в своей работе "Коммуникация и истина" : " По З. Фрейду , научный прогресс нанес разуму три классические "нарцисситские раны" ( коперниканская система мира, дарвинизм и психоанализ). Коммуникация наносит ему четвертую, еще более серьезную рану : у разума отнимается его личный статус, который заменяется всеобщим, межличностным". Далее Д. Бунью, теоретически подтверждает наше наблюдение о том, что столь характерная для "новогазетной" критики ее принципиальная необращенность к читателю лишь подчеркивает его право на автономную рецепцию, и тем самым способствует коньюктурному решению проблемы поддержки коммуникативного отношения между критиком и читателем в условиях атомарного общества, в котором субъект стремиться к персональной, десоциализированной коммуникации.
" Информация, - пишет Д. Бунью, - предстает в виде комбинаторного набора данных, дальнейшая обработка котрых предоставлена самому субъекту. Общественное пространство информации все более фрагментируется, теряя свои четкие границы." Но это приводит лишь к тому, что поляризация между рецепиентом и обществом усиливается. Помимо этого теоретические наблюдения Д. Бунью подтверждают правомерность другой вычленяемой характеристики особенностей организации стиля художественно-эстетического мышления "новогазетной" критики - ее самосознания как самостоятельного вида эстетического творчества, позволяющего ощущать себя на равных с литературой. " Не смотря на все возрастающие требования к адекватности сообщений. Наблюдается все более сильный спрос со стороны социума на общение как таковое, который противостоит реализации таких требований. Возможно поэтому, современные СМИ отдают предпочтение коммуникации как процессу перед ее фактуальным содержанием - таковы запросы современного общества".
Итак специфичность коммуникации в "новогазетной критике" осуществляет себя в информационно-монологической, персонализированной форме. Читатель такой статьи осознает себя только как читатель. Он ни с кем и ни с чем не рядорасположен. Он избавлен от необходимости себя с чем-либо отождествлять. Таким образом, информационная "новогазетная" критика не активизирует в нем ни индивидуального ( поскольку самовыражение критика не задает импульса к индивидуальному самосознанию), ни общего ( что было столь характерно для критике советского периода), через которое реципиент мог бы осмыслять свое положение в социальном или историческом контексте. С позиций "новогазетной" критики читатель существует как безличное существо, находящееся в позиции абстрактной трансгредиентности по отношению к той литературной ситуации, в которую погружено сознание критика. Но в то же время за пределами этой статьи читатель живет, функционирует как реальный тип, которого вполне устраивает такая позиция.
Обезличенный трансгредиендный статус читателя способствует тому, что критик так же избавляет себя от интенций к трансгрессивной идентификации : должен ли он быть ( и является ли таковым) выше читателя или должен стоять с ним на равных, поскольку такого рода рефлексия вводит в зону литературно- критического мышления фигуру читателя и ведет к необходимости осознания его взглядов, вкусов, нравственно-эстетических и политических пристрастий. Ибо для того, чтобы критик мог знать, выше ли его кругозор по отношению к читательской аудитории, надо иметь информацию о том, что последняя из себя представляет.Говорить же о какой-либо точности в процессе реализации такого рода итегральной идентификации, находясь внутри атомарного общества, оказывается крайне сложной и порой даже неразрешимой задачей. Поэтому отказываясь от рефлексии характера читательского контингента и ставя реципиента в позицию обезличенного наблюдателя "новогазетная" критика избавляет себя от излишних проблем, анализ которых может нарушить создающийся и утверждающийся тип коммуникации.
Примерно такой же столь характерный для Н. Ивановой дихатомический подход к систематизации феноменов текущего литературного процесса признает и С. Костырко, продолжающий анализ современной литературно-критической ситуации в рамках того жанрового деления на критику традиционно-журнальную и новогазетную, что уже было проделано Н. Ивановой. Это и дает возможность для С. Костырко реализовать в системе своего литературно-критического мышления некоторые идентификационные процессы. Что, правда, с трудом, но при использовании некоторых элементарных аналитических операций можно увидеть в его следующем суждении : " Но независимо от оценок факт почти кардинального изменения ситуации в культуре признан всеми, и для всех очевидно, что этим предполагаются определенные изменения и в действиях литературной критики. Как, в каком качестве, с какими целями должен выступать сегодня критик ? - такой вопрос прозвучал бы актуально лет пять назад. Сегодня же, когда мы накопили некоторый опыт жизни и работы в условиях "эстетического плюрализма" и "цветущей сложности", вопрос следует сформулировать иначе : какие из представленных в современной критике эстетические принципы и модели профессионального поведения критиков наиболее соответствуют нынешней литературной ситуации ?"
Причем здесь особо следует сделать акцент на том, что для С. Костырко все эти эстетические концепции и "модели профессионального поведения" являются уже выявленными, осознанными, и не претерпевающими процесса своего становления, одним из составных частей которого как раз и является рефлексия их целевого предназначения.
Однако это положение, кажущееся на первый взгляд, в свете современных тенденций развития русской литературной критики 1990-ых годов, нуждается в некоторых уточнениях, необходимость введения которых обуславливает крайне любопытное суждение С. Костырко о правомерности трансформации литературно-критической рефлексии в сторону приоритета идентификационных процессов над самоидентификационными.
Данная мысль задает очень серьезную проблему относительно реальности самого процесса самоидентификации современной литературной критики. Насколько она возможна в ситуации, когда открывающийся путь к новому витку литературно- критического самосознания может быть замещен элементарными идентификационными процессами , то есть выбором форм уже устоявшихся моделей профессионального поведения и эстетических концепций, селекционализация которых контролируется функцией их соответствия современной литературной ситуации. Но именно такое-то соответствие ( которое еще необходимо обосновать) и оказывается проблематичным. А это говорит о том, что такая методологическая попытка замещения самоидентификационных процессов идентификационными говорит о совершаемом современной литературной критикой усилии к своему самосознанию путем выстраивания определенного контекста - контекста, заключающего в себе характер современной литературной ситуации, имеющей непосредственное отношение к литературной критике. Иначе говоря, методологическая операция подбора уже имеющихся моделей профессионального поведения из прошлого по отношению к современной литературной ситуации, предполагает в себе наличие заранее готового знания об этой ситуации, составным компонентом которой является знание о характере современной литературной критики, являющейся составной частью литературного процесса. Поэтому эффективность применения тех идентификационных операций, о которых говорит С. Костырко возможна лишь при хорошо развитой изначальной идентификационной рефлексии.
А это значит. что процесс самосознания современной литературной критики может опираться исключительно сам на себя. по преимуществу, на факты литературно-критической жизни и те литературно-критические статьи, в которых эти факты подвергаются теоретическому обобщению.
Поэтому не смотря на то, что рассматриваемое нами замечание С. Костырко вполне закономерно, оно вместе с тем и крайне ограничено. в сущности, он пытался заменить проблему самосознания цели литературной критики, проблемой адекватности отношения имеющихся методов анализа ( "эстетических концепций", "моделей профессионального поведения" к своему объекту (литературной ситуации), а это в конечном счете сводит процесс развития самосознания литературной критики к одним идентифицирующим функциям, в то время как самосознание всегда устремлено к своей самоидентификации. что говорит о том, что метод решения проблемы самосознания идентификационным путем не соответствует самой природе самоидентификации. к тому же сам процесс установления соответствий (или обоснования таковых) эстетических концепций к определенной литературной ситуации предполагает в себе наличие какой-то меры некоей адекватности, несущей в себе определенное целевое предназначение.
На самом деле целевая рефлексия современной литературной критики 1990-ых годов, проходящая через акт переформулировки задач ( и сама постановка нового вопроса С. Костырко : какие из представленных в современной критике эстетические концепции и модели профессионального поведения соответствуют нынешней литературной ситуации как раз и представляет из себя попытку постановки новой цели в его работе - далее он фактически отвечает на тот первый вопрос от которого поначалу отказывается) создает не менее перспективное поле для развития самосознания литературной критики, тем тематизированные объектно-методологические идентификации, при экспликации которых она вынуждена смотреть сама на себя со стороны, а не изнутри себя, что неизбежно втягивает ее в процесс самовоспроизводства в себе каких-то прежних, уже отслоившихся когнативных форм (безусловно, тоже нуждающихся в анализе).
В системе полицентрического реагирования на этот процесс подобного рода проблемы обретают свою небывалую остроту. Особенно в таком случае, когда такой полицентризм напрочь теряет свой полифоничный статус и переходит в состояние какофонии, где никакой уже диалог становится невозможен, что совершенно ликвидирует возможность целостного самосознания как самой литературной критики, так и литературы, формой самознания которой и должна, по идее, выступать такая критика. Правда сам факт невозможности самосознания литературы и литературной критики при подобного рода обстоятельствах как раз и свидетельствует о том, что в нем литературная критика способна отрефликсировать свое нынешнее состояние как кризисное, раздробленное, недиалогичное. Но этот ход мысли уже пределен. За ним нет никаких перспектив к дальнейшему развитию самосознания литературной критики, так как их определяет сама сложившаяся на сегодняшний день литературная ситуация, ставшая именно такой благодаря не очень-то и продуктивной деятельности литературной критики и в то же время независимо от нее самой.
Как отмечает С. Ломинадзе : " В атмосфере усиливающейся разобщенности приходят мысли о том, что, в сущности, всяческие споры бесполезны, никто уже никому ничего доказать не сможет".
Эта группа литературных критиков, к числу которых также следует отнести и С. Рассадина, не вычленяет в современной литературной критике 1990-ых годов никаких направлений, так как ставит под сомнение саму интегральную функцию рефлексирующего над текущим состоянием литературного процесса художественно-эстетического сознания, не имеющего под собой никаких оснований для подобного рода идентификации.
" Понятие критерия сместилось куда-то в сторонку, - говорит С. Рассадин.- за пределы самого "текста", за пределы литературы, в область внутрилитературных - точнее, внелитературных, - разборок и свар, самоутверждений и самовыдвижений, И даже в лучшем - в не худшем по крайней мере - случае критерий выглядит чем-то весьма и весьма подвижным, зыбким, изменяющимся вместе с модой".
Однако проблема выбора какой бы то ни было формы поведения и формы реакции на нынешнее состояние литературы и литературной критики по-прежнему остается неизбежной и в этом направлении С. Костырко предлагает взять на вооружение такую теоретико-методологическую доктрину, уже используемую, по нению критика, в анализе современного литературного процесса и представленную в творчестве А. Немзера.: " Сегодня, - пишет С. Костырко, - когда литература получает возможность нестесненно выполнять собственное предназначение, естественной для природы взаимоотношений писателя и читателя позицией критика, мне кажется следовало бы считать его представительство от лица публики. То есть критик как один из читателей. Пусть специально обученный для этого, но прежде всего - читатель. Направление его взгляда не сверху вниз - от учителя к ученику, а снизу вверх. Критик публично, то есть вместе с читателями, пытается разобраться в литературном произведении, пытается дотянуться до его смыслов. Он не выносит приговоров не учит, а - учится. Это не значит, что критик не имеет собственных представлений об истине и добре, не значит, что критик не может сочетать в себе и эксперта и посредника, и даже проповедника, но выступает каждый раз он от себя лично, а не от имени какой -то эстетической концепции, даже самой научной. Выступает как читатель. Его субъективное восприятие всегда первично, концепция - вторична. То есть каждое прочтение критиком талантливого произведения является проверкой его ( критика) концепции, а не наоборот - не проверкой на "доброкачественность" художественного произведения с помощью концепции.
Только выбрав такую позицию он избавляется от гордыни лидера. И как раз эта позиция дает критику, на мой взгляд, наибольшие возможности для проявления ума, культуры, таланта. При этом она не стесняет читателя, отводя ему роль ученика. А главное мешает критику при истолковании деформировать литературу в угоду той или иной идеалогии....
Критик не делит читателей на равных себе собеседников и на "обычных", "рядовых". Он изначально уважает умственные и культурные возможности читателя. Критик обращается к читателю как к себе, не делая различия. Он уважает читателя, и он уважает литературу. Он как бы изначально предполагает, что литература выше нас с вами, она требует, чтобы мы дотянулись до нее, а не опускает ее на уровень "обычного", "рядового" читателя."
Такая позиция С. Костырко выглядит достаточно интересной, хотя и не оригинальной и внутренне противоречивой. Неоригинальность заключает себя в повторной попытке представить критику "как расширенный акт чтения" вслед за М. Мамардашвили. Противоречивость же концепции С. Костырко заключается в том, что, с одной стороны, критик "должен представительствовать от лица публики", с другой, "он выступает каждый раз от себя лично, а не от имени какой-то эстетической концепции". То есть поначалу С. Костырко сверхличностный императив в качестве ведущей доминанты литературно-критического мышления, а затем его редуцирует. Если же попытаться более точно прояснить его концепцию, то наш взгляд, С. Костырко пытается соединить личностную ориентацию со сверхличностной, убирая при этом интенциональную предрасположенность осмыслять литературу с абстрактно- надличностных, схоластических позиций. Он отказывается оценивать реальность с точки зрения "так должно быть", в результате чего критик уже не может представительствовать от лица "общемировой культуры" от лица "вечности" и так далее. Все его литературно-критические размышления как раз и показывают возможность и необходимость разграничения понятий нитенциональной установки ( экстраверсии и интроверсии, диалога и монолога) и онтологической позиции ( личное, сверхличное, надличное). Надличностный императив догматического мышления предполагает экстравертное растворение мыслящего субъекта в абстрактно-монологическом пространстве, от лица которого он должен осуществлять свое представительство. Таким образом сверхличное в его сознании становится монологичным. Вместе с тем, растворяющееся в надличностной позиции сверхличное не демократично. Проникновение в позицию читателя помогает критику избавится от давления надличностных стереотипов и в тоже время сохранить сверхличностную экставерсию. К тому С. Костырко оставляет за критиком некоторую долю свободы, позволяющую ему проявить свои личностные интенции в сверхличностном представительстве от лица читателя. Впрочем, пока в его литературно-критической концепции ничего не говорится о способах и попытках создания внутри позиции представительства от лица читателя зону диалогического напряжения между личностным и сверхличностным императивом. Однако это и обуславливает необходимость нашей интерпретации его литературно-критических воззрений, призванной обозначить то, то он хотел высказать и что высказал.
Вместе с тем, перспективы представительства от лица читателя видятся дотаточно туманными, в связи с тем, что находясь внутри современного атомарного общества трудно точно осознать каков он этот читатель, так как множественность и неоднородность читательского восприятия не предполагает в се6е той общности, на которую могла бы ориентироваться сверхличностная интенция критика. И если критик не может реально представительствовать от этой читательской общности, то от кого он может осуществлять этот акт ? Видимо, только от самого себя. От самого себя с иллюзией представительства от читателя.
Кроме того, перспективность подхода к анализу современного литературного процесса, реализуемого по аналогии с моделью " критика, дотягивающегося до литературного произведения, обладающего таким высоким художественным и ценностным статусом, что каждое его прочтение должно являться проверкой концепции критика, а не наоборот, проверкой на "доброкачественность" художественного произведения с помощью концепции критика" может быть достигнута с существенной оговоркой на то, что эта методология будет продуктивна лишь том случае, если она имеет дело с заведомо талантливым произведением, аксиологическая идентификация которого в системе современного полюрализма оценок выглядит также проблематичной. Если же учесть тот факт, что высокохудожественная литература, по мнению В. Сердюченко, вообще исчезает с современной культурной арены ( с чем , кстати, соглашается и Л. Аннинский ) , и либо существует в скрытом виде ( литература, которая пишется в стол и не печатается), либо растворяется в принципиальной для автора поцизиции умолчания.
" У любой литературы, - пишет по этому поводу В. Сердюченко. - любой литературной эпохи существует свое зазеркалье, населенное преудивительным народцем. Он живет в книжных шкафах, питается словарями и бульонными кубиками и увлеченно производит то, что Томас Манн назвал интеллектуальной "авласаквалаквой". Сегодня он именует себя кунцептуализмом, постмодернизмом, неоавнгардизмом, смогизмом, конкретизмом, но суть ее ипафос в самом "изме", который ухитряется что-то обзначать, ничего не обозначая...
А. Слаповский, например, отмечен недавно в числе претендентов на премию Букера. Но дело здесь не в неотразимости Слаповского, а в отсутствии литературной альтернативы. Нива, не засеваемая талантами, неизбежно зарастает литературной "авасаквалаквой". Но куда подевались эти таланты ? или уже настало время, когда уже не может собственных Платонов и быстрых разумом Невтонов российская земля рожать ?
Дело, наверное, не в этом. А в том, что духовная жизнь каждого народа иногда оскудевает настолько, что у одаренных Богом и природой одиночек попросту не возникает желания предъявлять свой дар обществу. Ничто не свято, гражданские доблести объявлены предрассудками, политику вершат бездарные авантюристы, науки и искусства влачат жалкое существование, в храмах торгуют, всюду торжествует грубый материализм - в таких условиях уму и таланту делать нечего. Он остается как бы "вещью в себе", окукливается и стимул к творческому плодоношению. У народа, возжелавшего стать страной дураков, не может быть умного искусства. Тут-то и появляются со своими бубенцами и погремушками всевозможнве "исты".
Настоящей, подлинно художественной литературы становится все меньше и меньше - это факт который признает дастаточно представительное большинство современных литературных критиков. И этот факт неизбежно влияет на состояние их самосознания.
Серго Ломинадзе формулирует эту проблему как "критика в отсутствии литературы" и осуществляет следующую постановку вопроса : " как поступать критикам - писать ли об этой отсутствующей литературе, а значит, тем самым, рекламировать ее, или не писать - значит отказываться от существа критического дела, что ли".
Этот же факт признает и Лев Аннинский : " литература уходит с авансцены русской жизни. Критика не знает, что делать. Ей, критике, надо уходить за литературой. Если литература продолжение того или иного дела, а критика - продолжение такой литературы, то такая критика должна исчезнуть".
На наш взгляд, эти два обозначенных нами типа реакции на современную социокультурную ситуацию, которая может быть представлена в двух ценностных измерениях, служащих кардинальным основанием для методологического выстраивания соответствующих типов отношения к текущим процессам в литературном - и шире - в культурном мире.
Это противостояние воплощается в оппонирующих друг другу позициях Г. Лукача и М. Бахтина. Как верно замечает Г. Тихинов, по Г. Лукачу, разрушение тотальности с необходимостью влечет за собой прекращение диалога, в чем нас и пытаются убедить С. Ломинадзе, С. Рассадин и другие критики традиционной школы. Однако, по М. Бахтину, именно этот распад и создает условия для подлинного диалога языков и мировоззрений - и этих взглядов придерживаются С. Костырко и Н. Иванова, признающих неизбежную разобщенность, возникающую при полицентрической форме бытия литературной критики, явлением совершенно естественным для современной литературы.